— Не переживай о ней, сынок. Я тебе гарантирую, у неё уже появился новый хахаль, и она тянет из него деньги. Она о тебе уже давно забыла, и ты тоже должен о ней забыть.
Его неприязнь к Эми вызывала у меня досаду. Да, противно. Но это не суть важно, ведь она всё равно больше не со мной.
Я расспрашивал отца о перенесённых им операциях на сердце, о симптомах до и после операций. Я дотошно расспрашивал его о том, какого рода были боли — колющие или тупые. Он снова и снова рассказывал про тот злополучный день, когда упал на улице, идя к своей машине, и когда «сердце будто разорвали пополам». После этого, уже в стационаре в госпитале, у него обнаружили целый букет сердечных болезней, о которых он и не подозревал.
— Зачем тебе всё это знать? — спрашивал он меня. — Главное, что меня вылечили, пэйс-мэйкер стоит, таблетки помогают, дай бог, ещё поживу какое-то время.
— Я этим интересуюсь исключительно с медицинской точки зрения, — отвечал я. — Ведь я же работаю в «скорой», должен иметь как можно больше медицинских познаний.
Несколько раз мы ездили с ним на пляж — сидели на песчаном берегу в шезлонгах, смотрели за сёрфингистами и наблюдали закаты. Наши тела покрывались красивым бронзовым загаром.
В облике отца ещё угадывались черты былой пластичности и энергии, но в осанке уже появилась стариковская сутулость, мышцы заметно теряли свою рельефность, а походка — твёрдость.
Тем не менее, глядя на него, я теперь всё чаще узнавал себя в нём, а его в себе, испытывая странное ощущение двойственности, вернее, некоего слияния с отцом. Эми не раз говорила: «Бен, ты копия своего отца, просто клон — и внешне, и внутренне. Генетика». Но я старался не придавать большого значения этим её словам. Я никогда не хотел быть на него похожим, ни внешне, ни внутренне. Я всегда считал себя полной ему противоположностью.
Теперь же, приглаживая свои волосы, бреясь перед зеркалом, выбирая себе новые часы с браслетом — в мимике, жестах, вкусах, — я часто ловил себя на мысли, что во многом наследую отца. И моя привычка — отпускать глупые шутки к месту и не к месту, которые могут иметь очень серьёзные, чтобы не сказать роковые, последствия, — тоже явно от него. Я являюсь плотью от его плоти, духом от его духа, хочу я того или нет. И характер у меня тоже отцовский, и наши судьбы тоже во многом схожи.
Я замечал, что отец сдаёт — не только физически, но и ментально. Он стал забывать имена людей и названия улиц, стал мнителен, машину водил всё хуже, видимо, потому что за рулём был слишком напряжён, не полагаясь на свою память и быструю реакцию. Признался мне, что пару раз не мог вспомнить, где положил деньги, чего раньше с ним не могло случиться ни при каких обстоятельствах. Его суждения уже были не такими глубокими и верными, как прежде.
Но, странное дело, чем больше я замечал за ним все эти «слабости», тем бОльшую близость к нему испытывал. Я чувствовал, что нас будто тянет друг к другу какими-то внутренними магнитами. Теперь все его недостатки, его скверный характер, грубость, чёрствость, скандализм — то, что я когда-то терпеть не мог, что вызывало у меня стойкую неприязнь и раздражение, теперь всё это я принимал и принимал совершенно спокойно. И даже удивлялся, почему эти его черты до такой степени когда-то так сильно бесили и угнетали меня. «Почему я постоянно ждал и требовал от него чего-то? Да, я хотел, чтобы он был другим. Но он не должен был быть другим. Он мне дан таким. Судьба распорядилась так, чтобы именно он был моим отцом, он — и никто другой».
Теперь на пути нашей взаимной любви не было никаких преград. Замечая в нём признаки приблизившегося увядания, я очень отчётливо услышал «тиканье часов». Я тяжело расставался с безобидной, на первый взгляд, но очень опасной иллюзией, что в жизни якобы всё можно изменить и исправить и «что это никогда не поздно». Я уже ясно понимал, что изменить можно не всё, и что жизнь — как река, течёт только в одном направлении, но никогда не потечёт вспять. С каждым днём течение жизни уносит частичку нас, уносит куда-то в неведомое, откуда уже никто никогда не придёт.
Я помню, мама, когда мы с ней говорили про отца, всегда повторяла одно и то же: «Прости его. Ты должен учиться прощать, сынок». Мама умела прощать. Я старался научиться этому искусству у неё — искусству прощать. И я преуспел во многом: я прощал мелкие и крупные гадости своим коллегам на работе, родственникам, приятелям. Я знал, что я тоже не безгрешен, поэтому тоже рассчитывал на прощение — от других. Я знал, что обида и ненависть подтачивают и разрушают нас изнутри, а прощение лечит. Я научился прощать всех, кроме него, сколько бы я ни старался это сделать.