Это еще хуже, чем когда мы плыли на плоту, а вода в Америкэн-ривер поднялась слишком высоко, мы попали в стремнину и оказались в воде — все свалились с плота, я окунулся в пену, проглотил целый галлон и не мог справиться, у меня не получалось удержаться на воде, и я все старался рассмотреть, где Тоф, свалился ли он тоже, но мне ничего не было видно, я почти все время был под водой и думал, как же это смешно — утонуть на увеселительной прогулке на плоту, какая это убогая смерть и как жутко, что я неспособен спасти Тофа, где бы он ни был. Но потом река изогнулась, течение замедлилось, я восстановил равновесие, осмотрел ставшую спокойной поверхность воды и увидел, что Тоф один сидит на огромном плоту: он единственный из всех не свалился. И скалится как ненормальный.
Все слишком быстро для СПИДа. Это какое-то воспаление. Это аппендицит. От этого умирают? Ну конечно! Без вариантов. Да нет же. Тогда что? Что это такое? Я ведь умираю. Внутреннее кровотечение. Опухоль! Опухоль, из которой льется кровь!
— Я умираю, Шал.
— Ты не умираешь, солнышко.
— Но тогда что же это такое, а? А что, если я умираю?
— Ты не умираешь.
Шалини ведет машину слишком резко. Едет по ухабам. Очень неаккуратно. Слишком часто останавливается, слишком резко жмет на тормоз, она ведь вообще водит очень неаккуратно. Черт возьми, Шал!
— Шал, ты не могла бы ехать… чуть помягче.
— Я стараюсь, солнышко.
— Возьми меня за руку, — прошу я. Я хочу положить голову на ее правое бедро. Я хочу поспать. А потом на миг меня охватывает странный восторг. Мне не надо быть на работе. Все, что надо сделать к завтрашнему дню, доделает Муди. Я занят важным делом, гораздо более серьезным, чем все остальные дела на свете, — ох, какое же это облегчение, когда не надо выбирать, не надо мучиться оттого, что впустую тратишь время, ничего не делаешь, делаешь что-то одно, когда надо делать другое, — но сейчас я ничего не должен решать, я должен выжить…
Как это просто, как легко!
Неужели эта боль может быть еще сильнее? Теперь я уже сотрясаюсь: внутри меня взрываются планеты. Меня подбили, подбили! Небо голубое как всегда, это дивное сан-францисское небо, но, может быть, я умру еще раньше, чем доберусь… О Шалини, зачем же ты надела эту рубашечку, белую, облегающую, рифленую, сегодня, в тот день, когда я умираю? Почему мы никогда не были вместе, Шал? Когда еще не было ремней безопасности — не когда их еще не придумали, а когда еще никто не пристегивался — если мать резко тормозила, то обычно она вытягивала руку и держала у нас перед грудью, как будто эта рука могла защитить кого-нибудь при аварии, ведь она такая хрупкая, и я тоже хрупкий, появился всего на несколько лет, смог защитить кого-то всего на несколько лет, прости, Тоф, прости, прости, я слабый, и теперь меня забирают, и я так и знал… Меня не надо хоронить: я хочу, чтобы мой прах или тело целиком сбросили с обрыва или с вертолета, с вулкана — прямо в океан… Только вот в какой?
В какой океан?
В какой океан?
В приемном покое меня сначала спрашивают про страховку, которой у меня нет, несколько лет назад несколько месяцев у меня была страховка, но потом счета мне присылать перестали, по-моему… Но я могу заплатить, я заплачу, клянусь, я заплачу, вот моя кредитка, только вытащите из меня эту штуку! Прошу вас, я не могу стоять, я присяду, вот сюда вот, и тогда буду отвечать на вопросы, нет, вообще-то я лучше прилягу на стулья, положу голову Шалини на колени, нет, вообще-то я лучше пойду в соседнюю комнату и там прилягу на пол и ЕБАНЫЙВРОТ! ЕБАНЫЙВРОТ! Орать я могу. ЕБАНЫЙВРОТЕБАНОРОТ!
Это был камень в почке. Я просыпаюсь, весь напичканный лекарствами. Приехала Кирстен. Мы с ней не виделись уже несколько недель. Бет не смогла уйти с работы и позвонила Кирстен. Она отвозит меня домой.
— Я думал, что умираю, — говорю я.
— Неудивительно, — говорит она.
Я ложусь на диван. Кирстен уходит.
Надо мной стоит Тоф.
— Эй, — говорю я.
— Эй, — говорит он.
— Эй.
— Эй.
— Ладно уже, кончай.
— Как ты?
— Нормально.
— Ага. Что у нас с ужином?
— А чего ты хочешь?
— Тако.
— Справишься сам? Боюсь, я не смогу встать.
— А у нас есть из чего?
— Кажется, нет.
— А деньги есть?
— Нет. Возьми карточку.
Он идет к банкомату, снимает деньги, потом идет в магазин и покупает говядину, соус для спагетти, тортильи и молоко. Когда он уходит, я минутку дремлю, и мне снится, что меня сажают в тюрьму. Просыпаюсь я неожиданно и понимаю, что это очень плохо — вот так беспомощно валяться на диване. Я сейчас сяду и выпрямлюсь как ни в чем не бывало. Никто не умирает. Может, он подумал, что я умираю? Вполне возможно. Может, он подумал, что я умираю, но не хочу ему об этом говорить? Да нет. Ничего такого он не подумал. Он ведь не такой, как я.