Редактор сидит и пишет, Акоп стоит и молчит.
Наконец редактор поднял голову.
— Что вы стоите, как столб?
— Я жду, что вы еще скажете?
— Я вам все сказал!
— Что мне теперь делать?
— Работать! — На суровом кардинальском лице редактора появилась тень улыбки. — Тем более что информация в газете мерзостно запущена из-за ваших… блужданий между искусством и жизнью. Идите!
Акоп вышел из кабинета редактора, надел себе на шею связку бубликов, нанизанных на мочало, и побежал по городу собирать новости для «Красного знамени».
Вскоре он переехал в краевой город, где жили его родители, и устроился на работу в большую популярную газету.
Борису Львовичу мы вернули двенадцать червонцев — то, что у нас осталось. Он был доволен, что все обошлось гладко, и, поняв, что разбогатеть на издании газеты ему, увы, не удастся, куда-то уехал. Леша Г. тоже был на отлете — папа-профессор списался со своим ленинградским институтом и окончательно решил вернуться в Северную Пальмиру. Да и мне тоже предстоял перевод в университет в краевой город. Распалось наше «товарищество на паях»!
Тут можно было бы поставить точку, но жизнь сделала еще один виток. Через полгода после того, как нас закрыли, а может быть, и побольше, я на свой адрес, указанный на последней полосе покойного еженедельника «Искусство и жизнь» как адрес его редакции, получил заказное письмо из Москвы:
«Сообщите, пожалуйста, тираж вашего еженедельника и фамилию редактора — для внесения этих сведений в намеченный к изданию справочник „Вся Россия“».
Я показал письмо Леше Г. и сказал ему:
— Ну что, по-твоему, я могу написать им в ответ?
Леша залился своим удивительным смехом и, отфыркав и отфукав, простонал:
— Ответь им гробовым молчанием. И концы в воду!
Я так и сделал — опустил концы в воду. И, боже ты мой, сколько воды утекло с тех пор!
БЕДНЫЙ ГУСАР
О бедном гусаре замолвите слово…
Ранней весной 192… года шел я по главной улице южного города, ставшего для меня, петроградца, родным.
Шел, никуда не торопясь: день был воскресный, а погода отличная, солнце уже не ласкало, а жгло, «словно щек краснота», но это легкое и очень приятное жжение смягчал свежий и влажный мартовский ветерок.
Я шел без дела, но цель у меня была: я надеялся встретить на улице Нату Б., в которую был влюблен без памяти.
В такое замечательное воскресное утро, думал я, Ната не усидит дома и обязательно пойдет погулять или с подругой, или со своей старшей сестрой — Верой Сергеевной, моей сослуживицей, А куда люди идут гулять в южных городах? Или на главную улицу, или в городской парк — вот я по главной улице и приду в парк на нашу любимую аллею и уж там-то обязательно разыщу Нату.
Я шел, равнодушно поглядывая на прохожих, и вдруг… словно молния ударила в плиты тротуара и бездна разверзлась передо мною — я увидел идущую мне навстречу Нату! Но не с подругой и не с сестрой, а с незнакомым мне молодым человеком.
Ната была вся в белом: в белом платье с короткими рукавами, несколько легкомысленном даже для конца южного марта, в белой шляпе с большими полями, красиво затенявшими верхнюю часть ее прелестного лица с фиалковыми глазами. Кожа на ее лице и открытых руках была золотистого тона, редкого для блондинок. Она была хороша как никогда! А уж спутник ее выглядел совершенно ослепительно.
Было самое начало нэпа, все одевались кто во что горазд, на улицах городов преобладал серый шинельный и защитно-зеленый гимнастерочный цвет — люди донашивали то, что оставила им только что отгремевшая гражданская война, а здесь… Натин молодой человек был в новехонькой темно-синей, со стоячим воротником из серого каракуля венгерке, в алых бриджах с широким золотым кантом — басоном, в высоких шевровых сапогах с маленькими кокардочками спереди на голенищах у колена. На голове у него чуть набекрень сидела алая фуражка — без царской кокарды, но и без красной революционной звездочки.
Спутник Наты был одет с намеком на форму лейб-гвардейского гусарского полка, шефом которого был сам российский император, только у царскосельских гусаров верхний этаж был красным, а нижний — синим. Тут цвета были взяты в обратном порядке.
Мы поравнялись.
— Здравствуй, Ната!
Ната состроила несвойственную ей светскую улыбочку.
— Здравствуй… те, Леня! Познакомьтесь, Саша!
Молодой человек с подчеркнутой небрежностью вскинул руку и, не донеся ее до козырька алой фуражки, резко бросил вниз.
— Сергеев.
Правильные черты лица, бирюзовые глаза, не выражающие ничего — ни доброты, ни злости, ни скрытого ума, ни явной глупости, нежно-розовые, словно из тонкого дорогого фарфора, щеки, безвольная линия рта. На кого он похож?! На какого-то очень известного человека…
Господи, да конечно же на Николая Романова, на бывшего царя. Если прицепить молодому человеку в синей венгерке рыжеватые усы и бородку, он станет как две капли воды похож на олеографический портрет последнего русского самодержца, так плохо кончившего в подвале дома купца Ипатьева в Екатеринбурге дело бояр Романовых, начатое в 1613 году его предком Михаилом в Ипатьевском соборе под Костромой.
Молодой человек, назвавшийся Сергеевым, извинился перед Натой и отошел — купить у мальчишки-разносчика папирос. Ната смотрела на меня улыбаясь, и это была уже ее настоящая, Натина, добрая, бесконечно милая улыбка. Мне казалось, что все улыбается в такие минуты в Нате: улыбаются даже ее дивные густые волосы цвета спелой пшеницы, улыбается все ее созревшее для любви красивое, сильное тело.
— Что это за ферт у тебя появился? — спросил я Нату, показав глазами на ее гусара.
— Саша живет у нас уже третий день. Папа с ним где-то познакомился, он пожаловался, что ему негде жить, и папа его пригласил к нам. Мы его поместили в кладовке рядом с кухней, где раньше Стеша жила.
Она покосилась на гусара — он заканчивал свою коммерческую операцию — и добавила шепотом, продолжая улыбаться:
— Приходи к нам вечером, я тебе все расскажу. Безумно интересно!..
Натин отец — бывший подполковник интендантской службы бывшего Кавказского фронта Сергей Александрович Б., осанистый, полный, добродушный старик, — прошел через огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы гражданской войны на юге России и каким-то чудом уцелел. Его, как он говорил, «таскали многажды», он проходил регистрации бывших царских офицеров, многочисленные проверки в Особом отделе, его «вычищали» и восстанавливали и снова «вычищали» из учреждений, куда он устраивался на работу. Его, случалось, задерживали прямо на улице патрульные военного коменданта города, потому что он ходил в бурке и в черной косматой папахе и со своей седой генеральской, «деникинской» бородкой выглядел таким отъявленным «золотопогонником», что у патрульных невольно возникали хватательные импульсы.
И все в конце концов кончалось для старика благополучно.
Сам он, посмеиваясь, говорил об этом так:
— А за что, собственно, меня надо брать к ногтю? Не за что! Служил? Да, служил. Но не воровал, как другие интенданты. Может быть, «они» это как раз и учитывают!
Подполковничья семья жила скудно, но весело и беспечно. Дочки служили, отец тоже подрабатывал, как мог и чем умел. Приходилось продавать вещи. Они уплывали на рынок, превращались в масло, в крупу, в муку, в баранью ляжку.
Бывший интендант любил поесть и сам готовил разные вкусные кушанья не хуже ресторанного повара. С ним приятно было распить за ужином бутылочку дешевого кахетинского вина или посидеть за вечерним чаем. К чаю подавали хворост — подполковник сам его пек в кипящем горчичном масле. Объедение!
Большой любитель и знаток преферанса по маленькой, он открыл секреты этой игры своим дочкам, а те — мне. Но я оказался тупым учеником и в итоге семейных пулек всегда оставался в проигрыше. Но подполковник любил меня не только за это. Жена его, Екатерина Николаевна, седеющая представительная дама, типичная «мать-командирша», тоже относилась ко мне с материнским участием. В свои семнадцать лет я, ответственный беспартийный профсоюзный работник, жил в городе один. В доме у Наты я нашел то, чего мне так не хватало, — теплоту семейного уюта.