Итак, через двадцать с лишним лет Цыбин вновь оказался в родном городе. Не то чтобы он хотел извиниться, покаяться, нет, он хотел быть уверенным, что бывшая соседка просто забыла о том, что случилось много лет назад. Ему только хотелось увидеть ее издали, убедиться, что все в ее жизни хорошо, что она счастливо живет с мужем и детьми. Он чувствовал, что не сможет жить спокойно, пока не удостоверится, что грех его был уж не так велик: все девушки когда-то лишаются невинности, так ведь это совсем не повод всю жизнь горевать.
Мысли о том, что девушка, с которой он поступил так жестоко, могла забеременеть, он старался не допускать, хотя понимал, что вероятность этого существовала. Пока мать была жива, она часто писала ему, но если бы были последствия той ночи, думал он, то соседка непременно бы открылась его матери, но в письмах ничего об этом не было.
После смерти матери ему часто ночью становилось страшно, липкий пот покрывал тело, сердце готово было выскочить из груди. Цыбин долго мучался, пытаясь успокоиться, даже молился Богу и просил о прощении за то, что доставил матери столько горя, и за то, что ее похоронили чужие. Хоть он и жил среди людей, но чувства одиночества и незащищенности не покидали его. Все чаще и чаще по ночам приходили мысли о возможном ребенке, и он, смирившись, не отбрасывал их, как раньше, а старался представить девушку с ребенком, а рядом - себя. Они куда-то шли, держа дитя за руки, и были счастливы. Но и тут все было не так просто. Родиться могла девочка, а мог - и мальчик. Девочку он представлял непременно в голубом платьице, с такими же голубыми бантиками на тоненьких косичках, а мальчика - в матросском костюмчике с бескозыркой на голове.
Он так и не решил, кого хотел больше, ведь оба эти образа стали для него родными, и он не мог отказаться ни от того, ни от другого.
Главное же заключалось в том, что где-то жила бы родственная душа и он был бы не одинок в этом мире. Иногда по ночам Цыбин водил пальцем по стене, как бы рисуя детский профиль, аккуратно вырисовывая веснушки на носике и бантики у девочки или торчащий на лбу непослушный вихор у мальчика. Ему казалось, что в этот момент он отчетливо видит то, что существовало только в его воображении. Цыбин никогда ни с кем не говорил об этом; жизнь там была и так вся нараспашку, а ему хотелось, чтобы у него была какая-то тайна, то что принадлежало бы ему одному. Мысли о детях изматывали, он понимал, что добром это может не кончиться, приказывал душе молчать, потому что, во-первых, вряд ли девушка могла забеременеть, а во-вторых, о таком дерьме, как он, ей и вспоминать-то не захочется, не то что рожать от него ребенка.
После выхода на свободу Цыбин пытался прижиться в разных местах, но это оказалось делом непростым. Рабочие руки требовались везде, но душа оставалась холодной и будто чего-то ждала. Женщины, обладания которыми он страстно желал в тюрьме, часто просыпаясь от предвкушения того момента, когда душа, восторщенно трепеща, улетает куда-то в заоблачные дали ничем не замутненного восторга, а затем нехотя возвращается назад, перестали его волновать, когда он наконец-то получил возможность с ними общаться. Он и сам не знал, чего хотел от них, но чего-то не было такого, что непременно должно было случиться, в его понимании, в отношениях между мужчиной и женщиной, чего-то не хватало его измученной душе, которая теперь по-настоящему, а не только в мечтах хоть и улетала к звездам, но делала это словно нехотя, без радости и упоения.
Он так и оставался одиноким несмотря на то, что милых и добрых женщин вокруг было много, а он не был уродом, да и тем, что он много лет провел в тюрьме, в России никого не удивишь. Женщины не приживались рядом с Цыбиным, теряя радость жизни от его угрюмости, и уходили к тем, с кем было легче и проще.
Все это время мысль о возвращении не покидала его. И постепенно он составил целый план, как будет действовать: найдет соседей, которые вспомнят его, узнает, где похоронена мать, сходит на кладбище, приведет могилу в порядок и помянет ее, потом осторожно, очень осторожно выспросит у найденных знакомых обо всем, что касалось девушки-соседки.
Все получилось так, как он хотел, кроме одного: ее уже не было в живых. Ему рассказали все: как она родила неизвестно от кого, как стала пить, но не опустилась до собутыльников, как перестала разговаривать с людьми, как не любила Тоню, которая росла сама по себе, как, никого не побеспокоив, тихо умерла во сне. Сейчас в квартире жила ее дочь, которая тоже пила. Оглушенный услышанным, Цыбин полдня просидел на лавочке у дома, чтобы увидеть ее ребенка, а увидев, понял, что это - его дочь.
Было странно видеть на чужом лице свои глаза, свой несколько большеватый рот. Его окатило жаром, когда он почувствовал, что знает о причине нелюбви матери к своему ребенку: девочка слишком походила на человека, сломавшего ей жизнь. Он ужаснулся мысли о том, как же надо было ненавидеть его, Цыбина, чтобы не простить дочери такого сходства.
Все это выбило Цыбина из колеи. Несколько дней он, почти не вставая, пролежал в гостинице, кляня себя, кляня судьбу, кляня ее, а потом плача от жалости к ней, ребенку и себе. Выхода было два: уехать и постараться забыть обо всем, потому что исправить что-либо он был не в состоянии, или остаться и признаться в родстве. О том, что будет дальше, он думать не мог. Было мучительно стыдно от воспоминаний, как поначалу гнал от себя мысли о ребенке. Было стыдно, что не пытался написать ей, попросить о прощении. Было стыдно, что в жизни не сделал ничего хорошего, а только смог испортить жизнь тем, кто оказался с ним рядом. Еще день он провел на ее могиле. Несколько раз начинал накрапывать дождь, поэтому на кладбище никого не было, и Цыбин был рад, что никто не помешал ему. Теперь-то уж он рассказал ей обо всем. Слезы катились по лицу, смешиваясь с дождевыми каплями, и не нужно было стыдиться и вытирать их.
И все-таки он решил остаться и поговорить с Тоней, но всего не рассказывать, потому что был уверен, что, узнав обо всем, она просто-напросто выгонит его. Исхудавший и постаревший, но тщательно выбритый, он явился к дочери, однако все фразы, старательно приготовленные и затверженные им накануне, исчезли из головы, когда он оказался в знакомом коридоре. Молчание затянулось, на лице Тони уже промелькнуло удивление, а он ничего не смог сказать, кроме слов:
-Здравствуй, Тоня! Я твой отец.
Дочь стояла перед ним и молчала. Он зачем-то попытался взять ее руку, но она, оттолкнув его, вдруг закричала:
-Ну и чего ты хочешь? Чтобы я тебя полюбила? Мне никто не нужен, я живу так, как хочу. А ты можешь отправляться к жене и законным детям и им сказки рассказывать.