Краснеет дружище. Я пячусь, как гордый рак.
Плету, как паук, о возвышенном, как дурак.
И думаю, дескать, угадывать я мастак.
И в горле наждак.
«Ты прав», — отвечает. И ну хохотать навзрыд.
С души отлегло — до того развеселый вид.
«Ты, Жор, — говорит, — прямо умница с Бейкер-стрит!
Вот только небрит.
Она, — повествует, — что ангел у божьих врат.
Прекраснее лунных и прочих, дурных, сонат.
И мы если на, то она, безусловно — НАД!
Из райских пенат.
И стан у принцессы — стройнее, чем нотный стан.
И голос у ней — симбиоз мировых сопран.
Над Девой не властен насмешливых лет аркан…
Она — океан!»
V
Надтреснутый голос — о, это был не предел!
Как выбритый долыса жгучий индейский клич.
Из сердца всё то друг мой вытряхнул, чем владел,
И выкрикнул в мир: позавидуй и возвеличь!
И так он кричал, как на струнах своих скрипел,
И так веселился, что точно — пожди беды.
Мне было дремотно, а стало — не по себе,
Как после ушата совсем ледяной воды.
Пошло всё по-старому: практика-сон-еда.
Диплом и работа, последний учебный год.
Витёк забегал да позванивал иногда,
На десять минут, ибо время — теперь не ждёт.
Его пару месяцев не было в кабаках,
Его не встречали с бутылкою на дворе.
Он если не притчей — то пр
ы
щем на языках
У всех злопыхателей выскочил в сентябре.
Пахал-то по-прежнему: днями грузил тюки.
И жил-то по кредо: «Батрача, трудись-потей».
Но вытравил мат из межфразья до мелюзги,
Как чёрную грязь керосином из-под ногтей.
Я много учился — с рассвета и допоздна.
Стонал над какою-то суетной ерундой.
Слал матери письма и деньги в село. Она
В последнюю встречу казалась совсем седой.
Он тоже, должно быть, исправно писал отцу.
Да только всё больше Душе, что «в глаза — бальзам».
Сонаты — её ослепительному лицу,
Сонеты — её обесцвеченным волосам.
Меня засосала воронка учебных дум,
Как психоделичность туманистых городов.
Витёк забегал. Он одалживал мой костюм
И с нею гулял у клинически Чистых прудов.
Играл ей на скрипке — той самой, из сельских пор.
Впервой после армии — жизни в глаза глядел.
Ты трубку поднимешь — и сразу: «Послушай, Жор!
Я счастлив, и это, мне кажется, — не предел!..»
VI
Четыре часа утра. Бормашинной трелью
Мозговую мякоть взрезает безумный звонок —
Замогильно мобильный.
Мне скоро идти на зачёт. Я объят постелью,
Вскочивши — запутался в узлище собственных ног…
О мой Отче Всесильный!
Я грубо бранюсь. Я ору: «Это ты, Витёк?!»
Но мой телефон молчит, как замученный ссыльный.
Я снова бранюсь, выражаюсь по форме: «Ты —…!»
В ответ — полудьявольский хрип. Веселя, как R.I.P.
Я точно оракул: мой друг сквозь какой-то скрип
Выдавливает: «Жор, приехал бы. Мне кранты».
И стало морозно. Я, трубку зажав плечом,
Влезаю в штаны, по карманам ищу ключи.
И тошно под сердцем. «Я буду, я еду… Чёрт!
Дружище, ты слышишь? Болтай же, да хоть о чём.
Хоть что-нибудь, только — пожалуйста! — не молчи!»
Из вакуумнической зыби меж мной и ним —
Моих недогадок и пьяных его недослов —
Высвечиваются абрисы ужасов —
То злые морщины сквозь клоунски яркий грим.
VI
На улице хрустко и солено, a мороз,
Трезвоня, вгрызается в ноздри клыками псов.
Скрипит под ногами. Немеют корни волос.
По-моему, я позабыл запереть засов.
Дорога кривляется дурою искони,
Я трачу на тачку дрянные семьсот рублей.
И пальцы выламываю: «Ну же, давай, гони!..» —
Кричу черномазому, что за рулём «жигулей».
Квартал, эти два поворота — знаком маршрут.
Вываливаюсь в сугроб, сапоги в снегу.
«Витёк, много ль дров наломал ты там, чёртов шут?!» —
Уже замерзающий, думаю на бегу.
В квартире темно. Приоткрыта входная дверь.
И он на полу: недвижим, точно мёртвый зверь.
Четыре бутылки; осколки одной — кругом,
Я их раскрошил непорвавшимся сапогом.
По кругу же — чёртова дюжина хризантем:
Налюбленных, бедных — да брошенных прочь с очей
Рукой дорогою… Дешёвой. Ты, брат, ничей.
Без музы и лира в запое, и лирик — нем.
Ты, брат, обезмочен. Без сил как в соборе — бес.
И, словно зарезанный, жить разжелал наотрез.
И в лобное место, молясь, издолбился лбом.
Влюбленный, был вволюшку вылюблен ты, поверь…
«Ну что же мне делать, проклятый, с тобой теперь?!»
Вот вроде бы дом. Да выворочен вверх дном.
VIII
Вот вроде бы дом — только выворочен вверх дном;
Я вроде бы друг — домосковской еще весны.
История эта — о «парне-без-идиом»,
О парне без пары — но с перьями из спины.
О парне, который корпел, не роптал, но цвёл,
Который судьбину покорно курил взатяг.
Он был то ли вол, то ль вконец перевывший волк,
Оторванный лист иль поруганный гордый стяг.
То сказка о рыбе, а рыбе не плыть по земле;
О птице, забывшей напевы времён — в силках…
Вторая глотнёт небес и станет сильней,
Для первой — неволюшка смертно скрипит на зубах.
Мой друг был победой — по имени да по судьбе.
Мой друг был бедовым — но дал бы такой беды
Ты всякому, Боже!.. По роже или под дых,
Чтоб сразу воспрянуть, сыскавши силу в себе…
И Виктор сумел. Через щупальца тысячи лет,
Что шпротами втиснуты в банку минут пяти,
Он выдохнул: «Ё-моё, Жор, это ты? Привет! —
И расхохотался: — Когда ты успел зайти?!»