После трудового дня коммунары возвращались на ночь в село, а те, кто уже жил в первых домиках, проводили летом тревожные ночи по амбарам. Когда по селу ходило много слухов о злых намерениях по отношению к коммунарам, когда в окрестностях маленького поселка кем-то создавались подозрительные шумы, а порой слышались и выстрелы — мужчины проводили ночь по сторожевым точкам на случай нападения.
Редкий день проходил без того, чтоб кто-нибудь из коммунаров, приезжая на работу, не привозил новых слухов. Кто-то упорно распространял их, щедро чья-то рука подмешивала в чистые семена сорняки-глушители. Змеиными головками поднимались они вокруг коммунаров, хмелем оплетали молодой побег коммуны, накидывая витки-удавки, держали в постоянном нервном напряжении. На ночь женщины заставляли окна жестяными кухонными листами, приставляли лестницы к деревьям, чтоб укрыться при нападении.
Руководство коммуны решило бороться со слухами тем же оружием. Иван Носов искусно выполнял эту работу, распространяя слух о том, что коммунары добыли восемь винтовок и пулемет, который поставили на строящийся двухэтажный дом, что его не кроют только потому, чтоб лучше было вести обстрел.
Когда же угроза нападения стала реальной, в коммуну прибыла группа солдат-конников. Жизнь повеселела.
Для тех, кто уже жил в поселке, кто оставался здесь ради охраны или срочной работы, была организована столовая под открытым небом. Среди стволов березовой рощи, на полянке, стоял стол из длинных плах на стойках, рядом — чугунный котел и черпак на длинной ручке, на манер того, каким наливают из реки воду в бочку. Вот здесь и столовались первые коммунары, за шершавыми столами-стеллажами, среди деревьев, зеленых трав, под высоким небом.
Шумно и весело было здесь днем, а ужинали торопливо, говорили тихо, поглядывая на вваливающуюся темноту из-за стволов деревьев, сторожко слушая шорохи умолкающего леса.
Беспокойный человек
Мы живем в коммуне в просторной избе из двух комнат. Теперь у нас стоят две кровати, а полатей нет. Избу нашу в Журавлихе разломали и перевезли еще весной. Одна цветущая черемуха осталась над тем опустевшим местом, где я впервые увидел свет. Пусть стоит белым памятником у истока детства. Пусть постелет звездочки-лепестки под первый след другого ребенка, пришедшего в мир!
За сенокосом в напряженном труде прошла и страда. Отшумели молотилки, отстучали веялки, прибрались хлебные вороха на току, отстирались пыльные рубахи коммунаров. Улетели журавли. Холодные зори студили землю, стлали над речкой туман. В лесу стало строго и просторно. Бойкие синицы принесли в него беспокойные песни. Лес слушал и ронял листья.
В эту осень я пошел в открывшуюся школу. Мы гадали, кто будет нас учить, захватывали парты, делились впечатлениями лета. Девчонок оттеснили на задние парты. Только одна Лизка — дочь председателя коммуны — не уступила облюбованной парты в первом ряду. Вытащить ее из-за парты за косу никто не посмел.
Учитель вошел в класс, когда мы по-своему переставляли парты, спорили, кому дежурить, чтоб первому ударить в шабалу[42], подвешенную на крыльце школы.
— Это что такое! Откуда печенеги?
Посмотрел строго, прошел вперед, отбрасывая правую руку. «Печенеги» притихли, наблюдая за ним. Он скосил голову набок, поколол иголочками глаз поверх очков.
— Детям коммунаров нельзя устраивать потасовки! Жить будем дружно. Гришка и Манька, Сенька и Танька — все равны, все нужны. Садитесь.
Учитель заставил нас положить руки на парты, обошел по рядам.
— Завтра буду выдавать тетрадки и книжки в чистые руки.
Получили первое домашнее задание: размести у крыльца перед своим домом, остричь волосы, отмыть руки, обрезать ногти. Расходясь по домам, поняли, что спуску не будет, что учитель через очки может, наверно, сквозь стены все увидать.
Дома я принялся за свои руки. Отмывая мылом, золой, шоркал песком, думал о строгом учителе — черноволосом человеке, — что когда-то видел на постановке в Журавлихе. Тогда он поразил меня игрой на скрипке, а теперь заставил заниматься шеей да ногтями. Его размашистая походка напоминала событие, когда я впервые увидел учителя. Он шел по заснеженной улице впереди немногочисленной группы людей, с красным знаменем. Временами поворачивался к идущим, поднимал в руке тынину, и взлетала песня «Смело, товарищи, в ногу!».