Встал из-за стола председатель Василий Антонович, поднялся над сидящими рослой соснищей, протянул в сторону Ивана Бочарова руку ладонью кверху, с растопыренными пальцами, и показалось мне, что на нее можно усесться и покачаться, как на надежном суку.
— Вот, вот, Иван! Пришло время сказать про нас доброе слово. Его мы заслужили трудом, заработали горбом. Четыре года строили и берегли мы этот уголок, не только себе, а и для других. Скажите там своим, товарищи гости, что не легко подымались мы на эту релку[43], где стоит теперь наш народный дом. Сколько сучков в его стенах — столько мозолей у нас на руках! Ни одну рубаху спустили мы с плеч на этом месте. Дом стоит, коммуна живет! Не все у нас сладко да гладко, но время хорошее впереди!
— Дай-кась я сказану! — попросил слово Шитиков Дмитрий, выходя в проход между столами. Приблизился к гостям, выпрямился длинной тонкой хворостиной, гости заулыбались.
— Митрий, — спохватилась его жена, — ты хоть рубаху-то застегни: на люди вышел!
— Малаша, трошки помолчи, стань за словом в черед. По росту моему — хоть за три моря стань, все равно на виду у людей. Одно слово, мне не упрятаться. Жили мы, жили со своей Маланьей Тимофеевной сходно, по нашему разумению. Нажили по сорок лет и три года, детишками призапаслись, а потом и задумались: до чего ж мы дожились? Я с измалетства по плотницкой части пошел, потом наловчил руку на столяра, а дальше — стоп… Ни ходу в жизни, ни антиресу. Пятнадцать лет долбил дырки да через эти же дырки и на мир смотрел. Узко, глазу некуда развернуться. Жена всю зиму за пряхой, как жужала жужжит. Наткет такого сряду, что кожу на боках, как рашпилем, сносит.
— Не прибавляй лишнего, не наводи туману!
— Малаша, тут лишнего не прибавишь. Говорю, как на духу. Продолбишь всю неделю дырки, дождешь воскресенья — куда податься, каким делом душу поласкать? Помоешься в субботу в баньке, наденешь тиговые подштанники, да и полосуешься на улице в городки или в мяч. А то когда со скуки нарежешься вина. На карачках к вечеру и половину дороги не осилишь. Протянешься, как ящер на солнышке, уставишь пьяные бельмы в небушко, пока не сволокут тебя с дороги, чтоб не мешал проезду.
— Постой-ка, Митряй, — послышался из угла голос деда Афанасия, — ты, навроде, и теперь дырки долбишь. Какая же у тебя перемена?
— Ты, Афанасий, — голос у Дмитрия споткнулся, а потом пошел, как по кочкам. — Ты тоже до коммуны был дед, сидел на чурбаке в своей ограде да чесал спину о прясло. Теперь бесперечь крутишь на веретене, веревки спускаешь. Всю птицу выпужал из сада своими заморскими пужалками. Вот и пришли мы к точке: был ты просто дед Афанасий, а теперь тебе народ еще и отчество прибавил — Кистянтинович. Это за твой труд и уважение к тебе, за грош, какой кладешь до общей кучи. Так и с моей дыркой образовался поворот. Она теперь коммуне дюже к месту! Недавно в школе учитель прочитал у какого-то писателя: одним досталась республика, а другим дырка от бублика. У нас, одно слово, лучше вышло: и бублик наш и дырка наша. Во! Расскажите своим краинским, что у нас человек к одному делу приставлен: один ткет, другой прядет, третий ягоды растит, тот — за коровами, этот — за поросятами. У нас цыплятки в инкубаторе выпревают, пчелки на всех мед запасают. Кончил работу — за книжку возьмись, а то и в школу пойди послушать газету. Может, какая мысля капнет тебе на темя, меньше ночью поспишь, пораньше глаза пролупишь. Вот как! Я кончил.
— Эк ты диво: языком-то, как стружку фуганком гонит!
— Хороши руки у Митрия. Голова с языком! Только начеплены они вроде на проволочный треножник: ходит-вихляет, на земле бороздки оставляет, а дело — куда знает!
Поднялся опять председатель над головами сидящих, остановил Дмитрия в проходе.
— Стой, Митрий, постой еще минутку! Пусть наши гости поглядят на тебя за то, что ты нарисовал хорошую картинку про старую жизнь.
Прокатят годы над этим местам, истропят его новыми делами. Родится другой человек, оглядит когда-нибудь нашу жизнь. Бедной покажется она ему, но он поймет — это начало. Раскинет по сортам наши дела и нарисует картинку про тех, кто начинал тут первый огонек, у кого к мозолистым рукам добавлялась голова. И тебя, Митрий, нарисует он на той картинке, тогда ясней будет, с кого дело пошло. Скажете, что нас пугали — мы пошли в коммуну, нас стращали — мы пришли сюда, нас стреляли ночами по избам — мы остались живы и будем жить!
Общие одобрительные аплодисменты подтвердили: «Будем жить!»
— Василий Антонович, случай-то какой!.. Хорошее слово от души запить бы чем.
Коммунары засмеялись, а Михаил Зубков виновато запорхал тенорком: