Растянувшись цепочкой, мы спускаемся все ниже и ниже. Попадаем в полосу тумана, нас обдает то холодной сыростью, то густым влажным теплом. Потом набежавший ветерок разорвал туманную пелену и мы тут же увидели маленьких из-за дальности расстояния косцов. Они ровными рядами расположились по лугу, и нам видно, как за ними остается темная луговая полоса, здесь уже трава скошена.
Чем ближе подходим мы к лугу, тем сильнее чувствуются запахи тумана и скошенной травы. К косцам мы намеревались по дойти незаметно, но нас выдавал Тобик. Завидев своих, он с радостным лаем бросался к нам. Рады были косцы нашему приходу, нашей о них заботе, но никто из них не прекращал косьбу, пока не дошел до конца покоса. Потом каждый косец пучком травы вытирал косу и только тогда пристраивался на валке скошенной травы.
Помню, как мы ребятишки пытливыми глазами рассматривали близких нам людей. У каждого из них лицо и шея были мокрыми от пота, ели они сосредоточенно, но однако ничто не мешало им перекинуться то острым словцом, то какой-либо сельской новостью. Отец мой слыл человеком начитанным. Он выписывал газету, читал ее от начала до конца. У него была небольшая библиотечка. Отец любил Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Толстого. Зачитывался Никитиным, Кольцовым. Не терпел попов и власть имущих. Иногда свою неприязнь высказывал в присутствии других, и мать всегда боявшаяся приходского попа и урядника, не раз распекала отца «за длинный язык», но это плохо действовало. Мне на всю жизнь запомнилось, как однажды за завтраком на покосах в лугах, он читал по памяти сатиру на царя. Называлась она — «Письмо к дяде», то есть письмо Николая Второго Вильгельму Второму. Вот отрывок из этой сатиры. Слушая это, мужики громко смеялись:
По просьбе слушателей отец повторил эту сатиру еще раз. У меня до сих пор хранится такое «Письмо к дяде», полученное от отца.
Когда я стал взрослым, жил в столице и в какой-то мере стал разбираться в вопросах политики, всегда удивлялся, как это не коснулась отца суровая рука жандармов или полиции за критику и распространение нелегальных брошюр. Очевидно, отец хорошо знал людей, среди которых критиковал царский режим.
Окончив завтрак, косцы закуривали, не спеша точили косы, выстраивались в ровный ряд и опять слышался лязг кос, разивших тучные травы.
Забрав узелки, мы отходили от покоса, рассаживались где-нибудь за густым кустом и начинали свой, мальчишеский завтрак.
Ведь исстари было известно, что каждый косец оставлял от своего скудного завтрака какую-то долю для того, кто принес завтрак. И каждый из нас выкладывал в общий котел кто пшеничную лепешку и кусок пирога, яйцо или колобок, а то и молоко, оставшееся на дне бутылки. Из этой груды продуктов мы выделяли пай Тобику, с завистью смотревшему на еду, а остальное делили поровну, а что касается молока, то все остатки сливали в одну бутылку, и дележ происходил глотками, то есть каждый в порядке очереди выпивал глоток. Всегда казалось, что вкусней этой пищи вряд ли что было на свете.
Еще рано, возвращаться домой не хотелось, и хотя утренний холодок дает знать о себе, но мы все же бежим на речку и, сбросив одежонку, бросаемся в воду.
На всю жизнь остались в моей памяти эти утренние часы на берегу тихой речки. Бывало, затеют мои друзья какие-либо игры, а я уйду от них незаметно и крадучись, не нарушая тишины, подберусь к бочагу с зеленоватой водой. Он еще не проснулся и кажется таинственным, пугает ребячье сердце. По зеркальной поверхности сонной воды разбросаны то белые лилии, то желтые кувшинки. Они тоже спят в этот ранний час, и только потревоженная мною крупная рыбина ударит хвостом, всколыхнет зеркальную поверхность и заставит трепетать и качаться нежные водяные цветы.
Когда солнце обсушит росу, пейзаж в лугах меняется, пестрые ситцевые платья, как яркие цветы заполняют покосы, это появляются женщины с граблями, вилами, чтобы приступить к разбивке валков. Горячее солнце обожжет жаром разбросанную слоем траву, она тут же завянет, чтобы превратиться в душистое сено.