Новые «старики» могли вполне позволить себе дружбу с кем угодно. К Зайцеву они относились весьма терпимо. Лишь только один Зубов смотрел на него свысока. А вот здешняя интеллектуальная элита, как ни удивительно, относилась к Ивану как к равному. Многие ребята из этой среды часто перебрасывались репликами с Зайцевым на вечерней поверке или в строю во время следования в столовую. Иногда они беседовали с ним в библиотеке, в штабе или в казарме во время дежурства. Словом, находили с ним общий язык. Что же касается старослужащих воинов, выходцев из рабочей среды, то они, как правило, обходили Зайцева стороной. Только с одним человеком у Ивана частенько возникали конфликтные ситуации. Им был сержант Петр Чистов. При прежних «стариках» он как-то «не высовывался», был тих и незаметен. А тут расхрабрился!
Как-то во время вечерней поверки дежурный назвал фамилию Зайцева. Иван громко сказал: «Я!» Вдруг Чистов, который в это время оказался самым старшим по званию в роте, прервал дежурного. — Подожди, — сказал он и закричал: — Зайцев! Ты что молчишь?
— Я! — вновь громко произнес Иван.
— А ты еще громче! — заорал Чистов. — Ну-ка, повтори, салабон!
— Я сказал так, как положено, — спокойно ответил Зайцев. — А что касается «салабона», то за это оскорбление ты ответишь!
— Что?! — зашипел разъяренный Чистов и покраснел как рак. — Я — отвечу? Ну, погоди!
На следующий день Ивана вызвал в каптерку старшина роты прапорщик Пристяжнюк. Он, вообще-то, редко вмешивался во внутренние дела солдат, на вечерние поверки почти никогда не ходил, появлялся в казарме обычно после подъема, по утрам, словом, был совершенно незаметен. Вызов к нему в каптерку удивил Зайцева. Произошло это как раз перед завтраком.
— Что это ты, Зайцев, грубишь со старшими по званию? — обратился к нему Пристяжнюк.
— Я! Грублю?! — удивился Иван. — Какая чепуха!
— А кто вчера на вечерней поверке угрожал Чистову?
— Ах, вот в чем дело! Значит, Чистов донес на меня?
— Не донес, а доложил! Давай, выкладывай, как все было!
Зайцев все обстоятельно рассказал.
Выслушав его, Пристяжнюк поморщился: — А что, нельзя было сказать «Я!» по требованию Чистова? В конце концов, он сержает!
— Я сказал два раза! Причем таким громким голосом, что зазвенели оконные стекла! И, тем не менее, Чистов оскорбил меня, назвав «салабоном», не взирая на присутствие «молодых»! А это — двойное оскорбление!
— А как же твоя угроза? Ты же сказал, что он ответит за свои слова? — допытывался старшина.
— Я, в самом деле, это говорил и свое обещание выполню!
— Каким образом?
Иван задумался: — Действительно, каким же образом можно отомстить Чистову? А! Хорошая мысль!
— Я доложу капитану Розенфельду, чтобы он принял соответствующие меры, — сказал он.
— Доложишь командиру роты? — прищурил глаз Пристяжнюк. — Ну, это, конечно, твое право. Наверное, так и следует поступить. Так ты имел в виду только это, угрожая Чистову?
— Конечно, ведь в соответствии с уставом я должен доложить «по команде»!
— Но ведь по команде означает доложить старшему по должности? Разве ты не знаешь, что старшим для Чистова является старший сержант Лазерный, который сменил Погребняка?
— Лазерный сегодня в наряде. Он — помощник дежурного по части.
— Тогда следующий по должности — я!
— Но ведь Чистов уже вам доложил?
— А я разобрался. Нечего тебе, Иван, поднимать скандал, — улыбнулся старшина. — Я сам обо всем доложу Розенфельду. А ты спокойно неси службу. Думаю, что Чистов больше не будет безобразничать!
В дальнейшем никаких разговоров на эту тему нигде не было. Розенфельд Ивана не трогал. Беседовал он с Чистовым или нет, Зайцев так и не узнал. Однако сержант больше никогда не позволял себе грубых выпадов против Ивана на поверках. Конечно, он продолжал ненавидеть Зайцева, но свою злобу выражал, как правило, с глазу на глаз где-нибудь при встрече в коридоре или на улице, нецензурными словами или репликами.