— А я хожу по деревням.
Вокруг стоят солдаты и крестьяне и слушают. Площадь пересекают два офицера; один из них немолод, худ, сутул, но с выправкой кадровика. Он прикладывает кулак к фуражке, но один палец не сгибается, торчит вверх. И я узнаю его: это Людвиг Ренн, бывший офицер немецкой армии, писатель-коммунист, начальник штаба Одиннадцатой интернациональной бригады (надо иметь в виду, что в этой войне бригада состояла из батальонов и соответствовала, в сущности, полку).
Мне рассказывали, будто Ренн в одном из первых боев повел бойцов батальона имени Тельмана (теперь это целая бригада) вперед, указывая направление самопишущей ручкой. Я что-то говорю об этом, о литературе. Ренн спокойно отвечает:
— Это легенда. Если она нужна в тылу, я не возражаю. Но я теперь не писатель, а солдат. Словом еще можно вести в бой, но не ручкой.
Я спрашиваю еще что-то.
— Если хочешь, я тебе нарисую план боя, в котором участвовали тельмановцы. Могу показать, где это было. Но о литературе — когда-нибудь потом…
Опять шоссе. Бегут поля и холмы, бежит телеграфная проволока, мелькают надписи, они почему-то все уцелели. В лощине непролазная грязь, объезжаем стороной. Здесь сосредоточивались танки для очередного броска. Они изрыли землю, а в те дни, как сегодня, шел дождь пополам со снегом.
Шоссе уходит вверх. Огромное поле перерезано окопами. Иногда они еле намечены: итальянцы окапывались наспех, лишь бы спрятать голову. Иногда окопы глубоки: здесь была задержка на ночь.
Солдаты бродят по полю и что-то ищут. Орудия, пулеметы, винтовки, боеприпасы, склады давно уже вывезены. Но поле усеяно расстрелянными гильзами, потерянными вещами, письмами. Солдаты предлагают нам сувениры, — пусть только лейтенант сперва посмотрит, не представляют ли они военного интереса. Маркес сам собирает перепачканные листки, значки, ладанки.
Один из солдат — итальянец Санто Кросар из батальона имени Гарибальди. Он стоял в дозоре, итальянские фашисты захватили его в плен. Пленных они сковывали цепью по двое. Я видел такую среди трофеев; солдаты «римской империи» везли с собой цепи для рабов, как в древности. Кросар остался без пары. Он бывший горняк, высокий и широкий в плечах. На него не пожалели целой цепи. На руках у него остались следы. Ему велели кричать: «Да здравствует дуче!» Он промолчал. Его избили. Он слышал, что офицеры собрались расстрелять пленных, и ночью бежал. Прибежав к своим, начал умолять, чтобы спасли его товарищей. Впрочем, долго умолять не пришлось. Гарибальдийцы сами пошли в атаку. Впереди шли гигант Кросар и маленький, щуплый комиссар Баронтини. Они выручили только часть пленных, остальных фашисты успели убить. Теперь Кросар улыбается, вспоминая недавнее прошлое. Когда я впоследствии спросил Баронтини, так ли это было, он ответил:
— Было. Только я не шел впереди, я шел за ним.
Снова шоссе. Большие указатели: «На Сарагосу». Шоссе, собственно, и называется Сарагосским. Спускаемся с холма. От Мадрида восемьдесят пять километров. Справа от шоссе, внизу — Бриуэга. Обугленные грузовики. Пуста площадь, пусты улицы. Целые кварталы начисто уничтожены. Кажется, что часть стены второго этажа висит просто в воздухе. Камни, камни, камни, — если смотреть только под ноги, это как на каменоломне. Несколько местных жителей — больше не осталось — пугливо бродят вокруг и не сразу отвечают на вопросы.
Ветер, который свистел в полях, врывается и на разбитую площадь. Куда-то уходят прозябшие крестьяне. Испанский офицер останавливает меня на середине площади.
— Вот здесь.
Он выпрямляется, голос его звучит торжественно:
— Здесь после войны будет поставлен памятник. В Бриуэгу с двух сторон ворвались мы, испанцы, и поляки батальона имени Домбровского. Здесь испанец обнял поляка. Он не знал, что это поляк. Для него поляк был интернационалист — и всё.
В Бриуэге мы встретили нашего советника, молодого артиллериста Гурьева. Он шепчет мне:
— А через час здесь уже был Кольцов.
2
Побывать везде, где бывал Кольцов, под силу разве что доброму десятку людей. Недаром в «Испанском дневнике» он приписал половину сделанного им вымышленному мексиканскому товарищу. Куда бы я ни приезжал, я всюду натыкался на следы этого «мексиканца». То мне рассказывали, как с винтовкой в руках он шел на штурм Алькасара; то в штабе прославленной Двенадцатой интернациональной бригады командир ее Матэ Залка вспоминал о самой страшной бомбежке в его жизни, когда фашистские самолеты беспрерывно сбрасывали бомбы на беззащитный и открытый штабной домик, уйти из которого было некуда, и фашисты это знали; и вот в разгар бомбежки, когда все прощались с жизнью, дверь отворилась, на пороге показался Кольцов и спокойно сказал: «Что, жарко сегодня?» То бывший шофер Михаила Ефимовича, зажмурившись от одного воспоминания, говорил, что в дни чудовищных бомбежек Мадрида Кольцов немедленно мчался в самые опасные районы, участвовал в работе санитарных команд и заставлял его, шофера, делать то же самое. Летчики рассказывали о том, как владел собой Кольцов в страшные минуты на боевых самолетах (впрочем, это слишком пышное определение для старых «бреге», на которых летали республиканские летчики в первые дни войны). Когда хотели сделать комплимент, говорили: «А ты ведешь себя, как Кольцов». Больше того, желая доставить удовольствие, говорили: «А я тебя видел вместе с Кольцовым». Это значило: ты тоже был в пекле.