Одним из первых испанцев, присланных в Двенадцатую, был капитан Аугусто. Я его не застал. По рассказам, это был высокий красавец, всегда веселый. Объяснялся он улыбками и жестами. Его очень полюбили: человек был такой, что хотелось его любить. Было в нем что-то детское и то сочетание простоты, мудрости и непосредственности, которое так часто в испанцах.
В одном из жестоких боев капитан Аугусто был убит. Бой продолжался, никто не сказал об убитом ни слова. Трудные дни не проходили, и так никто не вспомнил Аугусто. Только молодежь не понимала: почему старшие командиры так быстро забыли товарища и никогда не говорят о нем? Молодежи казалось, что старшие слишком суровы.
На площади выстроились представители всех батальонов. Развернули знамя. Под знамя встали все командиры. Играл оркестр. Пополнение было небольшое — одна рота. Было очень заметно, как волнуются испанцы — от командира до маленького солдатика в последнем ряду. Комиссар бригады сказал длинную и красивую речь. Может быть, она была слишком пышной, но считалось, что испанцы любят пышность. Комиссару дружно аплодировали, кричали: «Да здравствует республика!» Потом вышел Белов. Желваки играли на черных скулах, глаза ввалились. Волнуясь, — казалось, только оттого, что плохо говорит по-испански, — Белов сказал:
— Вот какое дело, товарищи. Мы пришли в вашу страну, чтобы драться с фашизмом. Для нас разницы между национальностями нет, белый, черный, итальянец, эскимос — все равно. Кто с нами, тот наш товарищ. А на войне товарищ дороже родного брата. Но вот что я хочу вам сказать. До вас у нас был один испанец, его звали Аугусто. Мы его очень любили. Он погиб в бою. Он был храбр, как испанец. Давайте вместе отомстим за него. Вот какое есть к вам предложение.
И по щекам «закаленного старика» покатились слезы. Не скрывали слез и Залка, и комбаты.
Ответную речь сказал командир пополнения. Он волновался еще больше Белова, хотя говорил на своем языке. Не думая о вежливости, он обратился только к своим, даже повернулся спиной ко всему штабу.
— Я знаю, вы все мечтали попасть в Интернациональную бригаду. Знаю, потому что об этом мечтал я сам. Люди, которые пришли помочь нам, лучшие люди мира. Быть с ними рядом — величайшая честь. Мы должны быть такими, как Аугусто. Кто этого сейчас не понял, тот не испанец. И больше ничего, испанцы.
Испанцы любят кончать речи словами: «…и больше ничего, дорогие слушатели, господа и дамы, господа депутаты, товарищи…»
9
Два смуглых носатых черноглазых солдата сидят рядом и молчат. Один сух, высок, суров. Другой невелик, кругл, все время улыбается. Первый — болгарин, второй — андалусец. Андалусец иногда что-то быстро говорит товарищу. Болгарин кивает. Но он не понимает ни одного слова. Кстати, андалусца вообще нелегко понять: он говорит с особым акцентом, сглатывая концы слов.
Во время глубокой разведки оба были ранены. Поспешно уходя, разведчики не смогли вывести их с собой, и оба попали в плен. Андалусец, с фантазией и хитростью, свойственной жителям его родины, рассказал фашистам, что они с товарищем давно собирались перебежать к «своим» и что ранили их республиканцы, будто бы заметив, что они пробираются к фашистам. А товарищ — такое горе! — ранен в рот и не может говорить. Болгарин молчал вовсе не потому, что рана была уж так тяжела, а чтобы не выдать себя: испанцев фашисты иногда щадили, но интернационалистов пытали и убивали.
Враги поверили андалусцу. К тому же он наврал им с три короба про расположение республиканских частей, а болгарин при этом кивал головой. Их отправили в госпиталь.
Прошло несколько дней. Фашистский врач удивлялся, отчего раненый никак не может заговорить, только мычит. Видимо, большим специалистом врач не был. Затем началось республиканское наступление. Деревню брали интернационалисты. Они появились неожиданно, со штыками наперевес. Болгарин и андалусец, конечно, выскочили на улицу. Болгарин увидал, что андалусца вот-вот поднимут на штыки, — тот что-то кричал, но его никто не понимал. Тогда болгарин, живший перед тем во Франции, разразился всеми французскими ругательствами, какие знал. Французы, ворвавшиеся в деревню, оторопели, андалусец был спасен.
Болгарин запевает грустную тягучую песню. Андалусец внимательно слушает. Потом запевает он — гортанное с придыханиями и выдохами «фламенко». Слова он импровизирует. Я прошу его сказать мне эти слова. Он смеется. «Это я про нас». С трудом добиваюсь своего. В русском переводе это звучит примерно так: