10
— Я не писатель, я рассказчик. Я столько видел и передумал, что не могу молчать, а то бы и не писал. Писатели — это другие, это те, кто фантазирует, придумывает, философствует.
О собратьях по перу он всегда говорил восторженно. Если хвалить было не за что, он искал оправданий:
— А ты знаешь, какая у него жизнь?
Или:
— Подумаешь, одна неудачная вещь! Он еще такое напишет!..
Он внимательно прислушивался, когда говорили, что кто-то пишет об Испании. Никакой зависти он при этом не испытывал. Напротив, всегда говорил:
— Этот напишет хорошо. Было бы время, я бы подобрал ему кое-что и послал бы. Чтобы помочь товарищу.
— Ты бы поберег это для себя.
— Я писать буду потом, когда все кончится. Забыть я все равно ничего не смогу. И напишу только правду, без всякой выдумки. Во-первых, ничего другого я никогда и не писал. Во-вторых, в Испании пережито столько, что врать нельзя. Написать об Испании по-настоящему — для этого нужен Лев Толстой.
Алеша Эйснер все подглядывал: где же генерал прячет записную книжку? Залка убеждал его:
— Мы с тобой сейчас не писатели, а солдаты. Два оружия сразу — это значит, что ни одно не стреляет.
В Испанию он приехал под именем Пауля Лукача (Лукач — девичья фамилия его матери), никогда не позволял называть себя Залкой и не проговаривался сам. Но как-то сказал мимоходом:
— Скоро выходит книга, которая меня очень интересует.
— Как называется?
Он помолчал, словно припоминая.
— «Добердо».
— Кто автор?
Он лукаво сощурился.
— Очень близкий мне человек. А фамилию я позабыл.
— Не Залка ли случайно?
Он расхохотался, но сейчас же серьезно сказал:
— Я теперь не писатель. Пусть пока пишут другие, я воюю. Ты говорил о поляках. Напиши о них, сделаешь доброе дело. Об итальянцах писали, о немцах и французах писали, а о поляках нет. Хочешь, я расскажу тебе о них поподробнее? Людям нужно, чтобы о них писали, рассказывали, вообще — знали.
— Хорошо. Только я и о тебе напишу.
Он вскричал с неподдельным ужасом:
— Ни за что! Ни одного слова! Есть бригада, есть батальоны, есть люди, но Лукача нет.
Вместе с Эйснером он шел однажды на передовую. За ними следовал испанский батальон, впервые вступавший в бой. На дороге лежала оторванная снарядом голова в каске. Залка быстро наклонился, отнес голову в кусты и сказал адъютанту, как тому показалось, совершенно спокойно:
— Мы с тобой старые вояки, а на новичков это может произвести плохое впечатление.
Даже производство в «старые вояки» не утешило Алешу — так удивило его спокойствие и равнодушие генерала. Но в тот же вечер он зашел к Залке без предупреждения и увидал, что тот плачет. Не стыдясь своих слез, Залка объяснил, что хорошо знал убитого, но, думая о необстрелянных новичках, «отложил чувства на отдых».
На фронте солдаты под любым предлогом и без предлога шли рядом с ним, чтобы закрыть его собой. В Каса де Кампо к нему как-то подошел боец и грубо сказал:
— Убирайся отсюда!
Генерал прежде всего изумился: в интернациональных бригадах такое обращение с начальником было не принято. Боец покраснел и застенчиво объяснил:
— Мы не хотим остаться без нашего комбрига.
Писатель Залка любил рассказывать случаи и анекдоты из своей жизни. Генерал Лукач никогда не говорил о том, как любили его те, для кого он был «нашим комбригом».
Когда речь шла о фашистах, даже об их успехах, на губах его появлялась легкая брезгливая усмешка превосходства. С такой усмешкой укротитель смотрит на взбесившихся зверей: он помнит, что сам он и в беде — человек. Он умел ненавидеть, не забывать и не прощать. Но он умел и понимать.
Пленный солдат, неграмотный крестьянин, долго рассказывал о своей жизни, о том, как его всегда обманывали, как он голодал, как его мобилизовали и заставили воевать из-под палки, и вдруг заплакал:
— А теперь вы меня расстреляете…
Изящный элегантный генерал (он был большим щеголем) сорвался с места, подбежал к пленному, обнял его, небритого, грязного, и воскликнул:
— Как ты мог это подумать? Рабочий человек! Бедняк! Да ведь мы воюем ради тебя!
Не успел он приехать в Испанию, как его назначили командиром бригады. На другой же день она уходила на фронт, под Мадрид. Солдаты принадлежали к двадцати национальностям. Они не подозревали, кто такой Лукач, откуда приехал. Орден Красного Знамени, которым он был награжден в гражданскую войну, остался в Москве. На каком языке заговорить с ними, чтобы никому не было обидно и чтобы контакт установился немедленно? Хотя почти никто из них не понимал русского языка, Залка сказал по-русски: