В штабе мадридской обороны кадровый майор Рохо, военный-теоретик, не занимал выдающегося поста. Его поддержали наши советники, среди которых был и Лоти, потому что генерал Миаха по полной неспособности никаких решений принимать не мог. Правительство все повышало и повышало Рохо. Это был идеальный начальник генерального штаба. Но ему стали поручать командование операциями.
Лоти хорошо знал мировую литературу, часто цитировал стихи. Он знал несколько языков. Когда он уезжал из Испании, я спросил его, какой подарок может доставить удовольствие его жене. Он ответил: «Испанского она не знает. Может быть, стихи какого-нибудь французского поэта, она их очень любит». Но к писателям он относился с еще большей настороженностью, чем к журналистам. «Писателей надо беречь. Мне жалко, что Залка и Ренн — солдаты. Но писатели должны быть настоящие. А среди вашего брата столько шушеры…» «Писатели к тебе приехали, их и угощай», — сказал он Залке в ответ на настойчивое предложение хотя бы пообедать вместе.
Когда рано утром в Валенсии мне принесли газеты и я прочел про процесс Тухачевского, я бросился к Лоти и постучал в дверь. Вместо обычного «войдите» я впервые услышал: «Кто там?» Я назвался, дверь открылась, Лоти посмотрел на меня и, еще не впуская, спросил кого-то, кто был в комнате:
— Это Савич; я думаю, ему можно?..
Он впустил меня и снова запер дверь. В номере сидели Ксанти и еще один из наших военных.
— Пришли сообщить? — с кривой улыбкой сказал Лоти. — А мы уже знаем.
Я видел этих людей в бою и в тяжелые минуты жизни. Никогда в их глазах и позах я не видел такой тоски.
Я сел на кровать, другого места не было. Так, вчетвером, молча, мы просидели, вероятно, с час, пока Лоти не встал и не сказал:
— Ну, пора на работу! Нам — в штаб, а ему (про меня) — к телеграммкам…
Он очень устал в Испании за полтора года, но на вопрос, о чем он мечтает, отвечал: «У меня одна мечта, чтобы мне дали полк. Мы с Гитлером еще не так скоро будем воевать, я бы успел подготовить полк, чтобы он воевал хорошо, а потери нес малые. Неужели я не заслужил этого от советской власти?»
Уезжая, он попросил, чтобы я взял к себе в ТАСС его шофера Пепе: «Я его хорошо доконал, пусть отдохнет с вами». — «Но я тоже иногда езжу на фронт, и работа у нас не легкая». — «А я и не считаю, что испанец его возраста должен проводить войну на курорте». А когда Пепе вспоминал Лоти, на лице его появлялась улыбка обожания.
Вернувшись в Москву, я не застал Лоти…
В жизни каждого человека есть встречи, память о которых для него священна. Такой встречей навсегда осталось для меня знакомство с Львовичем-Лоти.
3
Ранним утром в мое валенсийское «бюро» заходил иногда стройный красивый осетин с осиной талией. В глазах и вокруг тонких губ всегда дрожала легкая усмешка. Входил он пружинистой неслышной походкой и говорил с легким кавказским акцентом:
— Здравствуй! Понимаешь, мы с Линой опять всю ночь не спали. Если это будет продолжаться, завтра возьму в каждую руку по пистолету и пойду наверх к летчикам. Где увижу в номере патефон — бац! А потом пойду по домам вокруг гостиницы. Где увижу петуха — бац! Не будет этих проклятых патефонов и петухов, хоть на час засну.
Несмотря на бессонницу, у него был неизменно свежий вид, румяное лицо, а глаза и губы смеялись.
— Теперь слушай. Я с журналистами говорить не люблю. Война секретное дело, а они болтуны. Я от них бегаю. Когда очень пристают, я им вру. Правда, вру, все выдумываю. Пусть пишут. Но тебя мне жалко. Был фронтовой корреспондент, смотрел на все своими глазами, а теперь посадили тебя к петухам и патефонам. Ты ночью спишь? Ты на своего дружка Лоти не рассчитывай, он и мне лишнего слова не скажет. А я тебе кое-что расскажу, это уже можно писать, хотя в сводку это, наверное, не попадет. Пиши. Наши диверсанты… Нет, так не надо. Диверсанты — это всегда у врага. Пиши так: наши, то есть республиканские, партизаны, пройдя по горам более двух суток, спустились в долину. Где? Так я тебе и скажу! Пиши — на эстремадурском фронте. Это верно, а фронт большой. Спустились в долину и взорвали гидроэлектростанцию. Можешь написать — большую. Она, понимаешь, по нашим понятиям, маленькая, но для Испании… Или лучше напиши — значительную. Нет, еще лучше — единственную в данном районе. Это будет полная правда. Я тебе почему рассказываю? Понимаешь, фашисты-то ведь знают, что мы станцию взорвали. От кого же тогда секрет? А испанцы и наши почему-то про такие вещи считают нужным молчать. Ну и фашисты, понятно, молчат, — зачем им признаваться? Пиши, — может быть, напечатают. В операции принимала участие тринадцатилетняя девочка. Или лучше напиши — четырнадцатилетняя, солиднее будет. Наши ее подобрали в фашистской деревне. У нее фашисты родителей убили, они были коммунисты, то есть отец. Мать заодно расстреляли, она за мужа вступилась. Ох, бой-девка! Все тропинки в горах знает. Первым делом потребовала, чтобы ей винтовку дали — фашистов убивать. Пистолет брать не хотела, из него, говорит, только в ворон стрелять. Имя не скажу, мало ли что… Родителей нет, а может быть, кто-нибудь все-таки остался. Хочу ее в школу послать, не дело для девочки быть диверсантом. То есть партизаном. Не хочет: «После войны пойду». Вот, понимаешь, какой народ испанцы! Замечательный народ! Назад наши отошли с боем. Двоих ранило. На руках принесли.