— Что она — фашистка? — возмущенно спросил Пако.
Франсуа не ответил ему, помолчал и обратился прямо к Николасу:
— Ты не думай, я не из-за этого сюда приехал. То есть, немножко из-за этого. Понимаешь, не оттого, что огорчился, что она меня бросила, а оттого, что это вообще бывает. Это не годится, чтобы из-за денег любили, из-за денег бросали. И в забастовку я многому научился. Это тоже не годится, чтобы надо было голодать, для того, чтобы потом не голодать. А все, что не годится, — фашизм. Верно?
Он говорил на особом языке интербригад: частью по-испански, частью на родном языке и вставлял слова из всех европейских языков. Он думал, что так Николас легче поймет его. И Николас действительно понял.
— Да, да, — сказал он, — ясно. Все это фашизм.
— И фашизм есть везде, — сказал Франсуа. — Только у вас его нет.
— Ясно, — подтвердил Николас.
— Я это понял здесь, — сказал Франсуа. — То есть, окончательно понял. Мне их Франко так противен, как будто я из-за него бастовал, как будто это он у меня девушку отнял. А в общем я начал воевать еще в Париже, в тридцать четвертом, когда наши фашисты пошли на Палату депутатов и бритвами резали жандармским лошадям поджилки. Я люблю лошадей. На скачках я не только играю, мне еще нравится, что очень красиво. В СССР есть скачки?
Республиканцы и фашисты лениво перестреливались. Выстрелы хлопали негромко, как пастуший кнут. Сотни солдат с обеих сторон, несомненно, не сводили глаз с танка. Стало очень жарко: солнце вышло из-за туч и сразу накалило металл. Есть не хотелось, но Николас заставил себя и других съесть по плитке шоколада. Шоколад был французский. «Наши все-таки помогают, — сказал Франсуа и тут же прибавил: — Но мало». Теперь, в жару, от шоколада еще больше хотелось пить. А вода была только у Пако, он никогда не расставался с флягой. Николас велел воду беречь.
«Наступит темнота, — думал он, — фашисты подкрадутся, и мы не услышим. Костер разложат так, чтобы не взорвать, а поджарить. Выскочить с темнотой? Услышат и сразу — пулеметом. Все равно придется выскочить. Но они будут этого ждать. А револьвер только у меня. Успею прикрыть Франсуа и Пако? Черт его знает, что тут делать!»
Франсуа устал. Николас сменил его у щели, и он заснул. Фашисты явно выжидали прибытия тягача или наступления темноты. «Им что! — думал Николас. — Поймали». Он наклонился над Франсуа. Француз спал, и на лбу его появилась мучительная морщинка. «Я думал, он веселый, даже пустой, а он грустный. Может быть, и во сне видит наш танк? Или девушку, которая его бросила? А может быть, во сне он не притворяется, не играет?»
Раньше Николас относился к Франсуа настороженно. Он знал, что француз храбр, и все-таки не вполне доверял ему из-за его критических взглядов и словечек. Теперь Николасу было его жаль.
«Хороший народ французы, — подумал он. — Вроде песни: не поймешь, веселая или грустная, щемит, и все-таки сладко…»
Пако стоял у другой щели. Он все время поглядывал на Николаса. Решив, что русский ничем не занят, он прошептал:
— Командир, можно, я тебе тоже расскажу про себя? — В его шепоте была горячая просьба.
— Если я понять, — ответил Николас и подумал: «А следовало мне знать их раньше. И рассказывать про себя должен был раньше заставить. Ну да ладно теперь. Нет, не ладно. Буду жив, запомню».
— Я из-под Валенсии, — зашептал Пако. — Сагунто, знаешь Сагунто? Который фашисты бомбят, потому что там заводы. У нас кругом апельсины и рис. Апельсины стоят, как солдаты, цветы белые-белые и так пахнут… А от риса, от орошения плохо пахнет. Крестьяне у нас в общем богатые, но отцу не повезло. У него сосед отвел воду. Он послал меня в Сагунто. Он сказал: «Все равно этого клочка на семью не хватит». В Сагунто есть камни со времен римлян, знаешь?
— Я был в Сагунто, — сказал Николас.
— Ну? — обрадовался Пако. — Твой город… как его? Тула, да, конечно, больше, и заводы у вас, конечно, лучше. Но Сагунто — ты не думай, что это уж такой маленький городок. Заводы старые, но зато люди работают из рода в род. Много стариков, которые помнят все забастовки этого века, когда нас еще на свете не было. И участвовали в них. Знаешь, там почти ни одного голоса не было против Народного фронта.
Пако торопился и не замечал, как перестал выбирать легкие слова, что он всегда делал в разговорах с Николасом и интернационалистами. Мало того, он невольно перешел на валенсийский выговор, и Николас не понимал уже ни звука. Но он видел, как взволнован и увлечен Пако, и поэтому время от времени кивал головой или говорил: «Да, да!» И Пако казалось, что русский понимает все.