Он перестал чувствовать боль, забыл о локтях и коленях, полз, полз. Когда он вскочил, окопы были в нескольких десятках шагов. Он увидал головы, высунувшиеся над бруствером. Республиканцы что-то кричали, он не мог разобрать что, но слышал голоса, видел взволнованные, сияющие лица. Не помня себя, он кинулся бежать напрямик и одним прыжком оказался наконец в окопе.
Кто-то обнимал его, кто-то совал ему фляжку с вином, кто-то кричал, кто-то в восторге стрелял в воздух.
Он ничего не видел, ничего не понимал, он переводил дыхание и не мог отдышаться.
— Где? Где? — повторял он. Он хотел узнать, что с Франсуа и Пако, и вдруг забыл их имена.
Его бережно взяли под руки и повели по окопу, как больного. Стрелки, сидевшие у бойниц, сторонились, но каждый пытался хотя бы дотронуться до него.
В ходе сообщения сидел бледный Франсуа. Санитар перевязывал его. Он был ранен в плечо. Рядом на животе лежал Пако. Ему досталось хуже: две пули попали в спину. Ни тот, ни другой не могли говорить. Но глаза их, несмотря на боль, были выразительнее всяких слов.
Ноги Николаса задрожали, он не мог больше стоять. Он сел прямо на землю и сказал:
— Черти! Говорил вам русским языком: пе-ре-беж-ка-ми! А вы!..
Он махнул рукой и, все не замечая, что говорит по-русски, спросил окружавших его солдат, позабывших всякую дисциплину, всякий порядок:
— Не опасно их? А? Выживут?
И опять его поняли. Десятка два голосов с восторгом и наперебой ответили ему:
— Ничего, ничего!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Кольцов приехал с фронта, зашел ко мне и, не поддержав разговора о самочувствии, забросал меня вопросами о политической жизни, о подготовке конгресса в защиту культуры, а потом сказал:
— Ну, пойду помоюсь с дороги.
Через минуту вбежала Боля — так все звали его секретаршу Болеславскую.
— Михаил Ефимович не у вас? Его надо отвести к врачу.
Я удивился, — Кольцов показался мне спокойным и веселым, как обычно.
— Мы же попали под бомбежку, Михаил Ефимович старался закрыть меня собой, и его контузило.
Тогда я понял, почему Кольцов все время одергивал рукав: контужена была рука, он хотел скрыть, что она перевязана носовым платком. Вместе с Болей мы побежали к нему. Вытираясь полотенцем, он сказал:
— Уже наябедничала! Ни к какому врачу я не пойду. И, пожалуйста, никому ничего не говорите. Всё. Дайте сигарету.
Вечером в его номер пришли генерал Вальтер, командир одной из интербригад, невысокий поляк с пронзительными холодными глазами и бритым наголо черепом, и Мальро. Между ними возник спор, полушутливый, полусерьезный, временами довольно резкий. Вальтер утверждал, что писателям на войне делать нечего, в военном искусстве они ничего не понимают, ищут психологии там, где должна быть дисциплина. (Военные вообще любят эту тему. Когда я как-то приехал к Вальтеру в штаб и начал отказываться от угощения, он сказал: «Ладно, ладно! Хоть ты и писатель, а уж как-нибудь мы тебя покормим солдатским обедом».) Мальро, поправляя спадающую прядь волос — этот постоянный жест казался тиком, — отвечал, что без писателей люди не знали бы ни одного генерала. Мы с Кольцовым сидели в стороне и посмеивались: Вальтер говорил с нарочитой солдатской грубостью, но нет-нет да и щеголял литературным примером, лукаво поглядывая на собеседника. А Мальро выражался изысканно, но говорил военными терминами, избегая образов и образности.
Кольцов не слушал и вдруг погрустнел. Он сказал мне:
— Все писатели счастливые, не то, что мы — журналисты.
Я возмутился:
— Это говорите вы, первый журналист Советского Союза?
— И вовсе не первый. А если бы даже и первый? Вот он пьет с Вальтером коньяк, а когда-нибудь потом напишет книгу, и ее будут читать через десять лет, может быть, через сто. И Эренбург так, и все. А я что? Пишу в газету обо всем, пишу каждый день, о жизни пишу, как и он, а на другое утро это больше никому не нужно. А не буду писать, дней пять будут говорить: «Что-то нет корреспонденции Кольцова, что-то нет его фельетонов», а потом даже имя забудут.
Сколько я ни возражал, он только грустно кивал головой и вздыхал. В первый раз я увидел его печальным.
Через несколько дней после спора Вальтера (Кароля Сверчевского) с Мальро я под вечер зашел к Кольцову. Он лежал на кровати и диктовал по телефону в «Правду» очередную корреспонденцию. Диктовал без бумажки, морща лоб и глядя на потолок.