— У нас нет оружия!
— Оружия ни у кого нет.
Валенсийцы затихли и начали советоваться шепотом.
— Я хотел бы попасть на фронт, — сказал дон Рамон.
Офицер широко раскрыл глаза.
— Разве вы… (он хотел сказать «с ними», но вовремя спохватился)… с нами?
— Добровольцев принимают в казармах Пятого полка, — сказал комиссар.
— Я был там. Мне предложили вести агитацию. Этого я не умею. И я не состою в партии, а там нужен партийный билет.
— Обратитесь в ваш профсоюз.
— Я не состою в профсоюзе.
— Вы хотите посмотреть, как сражаются другие? — не то с иронией, не то с грустью спросил комиссар. — Присоединитесь к любому офицеру, у которого есть автомобиль.
Он не ждал ничего хорошего от того, что дон Рамон отправится на фронт. Но валенсийцы успели расспросить офицера. Их командир восторженно закричал:
— Конечно, мы берем вас с собой, товарищ писатель! Хотите быть нашим комиссаром? Отряд молодежи, и вы — комиссар! Хотите, мы весь отряд назовем вашим именем?
Задохнувшись, дон Рамон упал на белые камни. Он потерял направление, он не знал, где Мадрид и где враги.
В безжалостном небе показались самолеты. Они шли низко, ничего не боясь. Что-то блеснуло, отделившись от самолета. Это была бомба. Она росла и летела в спину дона Рамона. Кожу на затылке свело. Бомба сделала запятую в воздухе. Взрыв был не так уж страшен. Но страх был унизительным.
Он видел мертвых: еще не остывшие, они, казалось, недоумевали. Раненые твердили, что все потеряно: сражение, Мадрид, республика, счастье. Раненые всегда пессимисты, дон Рамон читал об этом, он не был ранен, но он понимал их. Он хотел быть там, где решается судьба Испании. Но разве тысячелетняя судьба может решиться в одном бессмысленном бою? У дона Рамона нет оружия, он — только зритель. Может быть, поэтому бой кажется ему бессмысленным? Карабканье по горам, дурацкая игра без правил, человек тычется в камни, вслепую бьет артиллерия (фашистская, у республиканцев ее нет), наудачу бросают бомбы самолеты (фашистские, у республиканцев их нет). И этот подлый унизительный страх. Что, если фашисту сказать: «Ты стреляешь в гордость испанской культуры?» Выстрелит ли он тогда в дона Рамона? А если дону Рамону дадут винтовку и скажут, показывая на фашиста: «Стреляй в этого испанца»? Он доволен, что у него нет оружия. Но тогда зачем же он здесь и зачем этот бой?
На вид он был спокоен, как всегда. Случайные соседи, молодые и почти безоружные, жались к нему. В этой буре он казался им опорой. Они думали, что он знает и понимает куда больше, чем они. Если он не бежит, нельзя бежать. А что он знал? Что понимал?
По-видимому, его место не здесь.
Расплавленное солнце сияло нестерпимо. В глазах мелькали золотые стрелы. Эхо колебало горы. Снаряды выли, их мяуканье начиналось вкрадчиво, почти ласково, только заунывно и переходило в неотвратимую угрозу. Люди прижимались к земле, словно боялись, что самолет ударит их в спину. «Когда говорят пушки, музы молчат». Попробуй заговори. Но если музы действительно молчат, что делать тут дону Рамону?
— Дон Рамон, вы должны покинуть Мадрид. Мадрид — это фронт. Бомбы не разбирают, кого убивать. Вы — наша гордость. Наша национальная слава. Мы счастливы, что вы с нами. Вы, ваше имя — наша поддержка за границей. Мы должны спасти вас.
Выслушивая официальных и добровольных эмиссаров, он неизменно отвечал:
— Я останусь в Мадриде.
Про себя он думал: нельзя покидать родной дом, когда в нем несчастье.
Он привык к налетам авиации. Он перестал вставать из-за стола. В осажденном городе он работал с таким упорством, как будто мог спасти его пером. Он писал очерки по истории Испании. Именно сейчас считал он особенно нужным раскрыть, как прошлое привело к несчастью и величию. Почему среди горя и нищеты, упадка и отсталости не умерли любовь к свободе и любовь к слову? Он искал корни старого дерева. Листья меняются ежегодно, корни питают.
Он писал также воззвания, обращения, послания. Послы республики доносили: «Весь мир прислушивается к словам дона Рамона». Мир, о котором писали послы, прислушивался, но ничего не делал для Испании.
Иногда раздавался робкий звонок. Появлялись солдаты, топчась в передней.
— Извини, пожалуйста. Мы просто хотели посмотреть на тебя и сказать, как это хорошо, что ты с нами. Ты пиши, а мы будем воевать. Мы решили зайти к тебе и сказать это перед уходом на фронт. И больше ничего.
Он пожимал им руки, но прятал глаза: ему было стыдно. Только ли оттого, что они уходили в бой, а он оставался дома? Защищал ли он их так же, как они его?