Джи развернул газету.
«Вчерашним вечером жильцы доходного дома №... по Девоншир-плейс были потрясены жуткой находкой. Обходя дом, управляющий заметил под дверью одной из квартир лужу крови. Вызванный констебль сумел вскрыть запертую изнутри дверь, за которой было обнаружено тело постояльца – шестидесятилетнего учителя грамматики, проживавшего в этом доме вот уже более тридцати лет и имевшего репутацию примерного семьянина и прекрасного преподавателя. Вещи в квартире учителя находились в беспорядке – по-видимому, преступник что-то искал. Тело же самого погибшего пребывало в таком состоянии, что мы вынуждены воздержаться от подробностей во избежание чрезмерного волнения среди тех из наших читателей, кто весьма чувствителен к подобным вещам.
По сведениям, которые нам удалось получить в полицейском управлении Скотланд-Ярда, убийство было совершено не ранее вчерашнего утра. Судя по состоянию тела погибшего, убийца пытался что-то выведать у своей жертвы, не гнушаясь прибегать к самым изощрённым методам. Что именно он хотел узнать, остаётся загадкой – так же, как и личность самого убийцы, не оставившего после себя никаких следов...»
Превосходный кофе вдруг показался безвкусным, как дождевая вода. Вчера, всего лишь вчера сгорели в огне дневники Стефи... А сегодня её вдовец отправился следом за своей так странно погибшей супругой. Джи сжал фигурную ручку фарфоровой чашечки. Скорее всего, Флоренс тоже мертва. А он ошибся. Все, кто имел отношение к дневникам Стефани, оказались в опасности... все, кроме него. Вор, пытавшийся похитить посылку в отеле, не получил желаемого – и пошёл на крайние меры. Джи нахмурился, напрягая память. Небольшой рост, глаза цвета переспевшей вишни – всё, что он сумел разглядеть в нападавшем. Вор оказался гораздо слабее него, удивительно слабее... впрочем, в этом как раз и не должно было быть ничего удивительного. «Дитя ночи», даже недавно обращённый, легко совладает с любым человеком. Должно быть, вор понял, что ему не тягаться с соперником, и решил поискать обходной путь.
Кто бы ни интересовался дневниками Стефи и добытой ею информацией, он вряд ли узнал многое. Фло не читала записок матери. Бернард полагал, что жена не в себе. Единственным источником сведений оставалась сама Стефи... Джи вздрогнул. Нет, даже если от неё пытались чего-то добиться, то цветочница не выдала своих секретов. Иначе вор не пришёл бы за посылкой. И теперь единственным, кто знал о содержимом дневников, оставался Джи.
С жалобным хрустом фарфоровая ручка треснула.
Знал ли вор, с кем ему приходится иметь дело? Джо скрипнул зубами. А с кем, собственно? С выродком, полукровкой, застрявшим между полднем и мраком, так и не примкнувшим к «детям ночи» и никогда не принадлежавшим человеческому роду? С тем, чья единственная связь с прошлым – в куске потёртого дерева на грубой верёвке. «Ненастный покупатель», человек дождя, даже имя которому выбрано кем-то другим...
– Сэр желает, чтобы я заменила чашку?
Давешняя юркая девушка, замерев у стола, обеспокоенно поглядывала на осколки ручки.
– Спасибо, мисс, – Джи заставил себя улыбнуться, – не нужно. Принесите ещё кофе, пожалуйста.
Глядя вслед девушке, Джи перебирал пальцами острые обломки. Говорят, кофе – напиток богов. Когда-то он считал себя богом. Но ошибся – снова. Боги карают и милуют, насылают грозы и жертвуют своими сыновьями во благо тех, кто сам не может смыть свои грехи. А он всего лишь пьёт кофе. Вот уже четыре сотни лет...
Он играл в бога. Когда-то давно, ослеплённый знанием о собственной вечности, он возомнил себя спасителем человечества. Твёрдо зная, что лучше для всех и каждого, он собрал людей и повёл за собой многосотенную толпу. Ему верили – в него верили. Но свобода, к которой он вёл своих адептов, стала для них гибельной. И, когда он понял, что спасать человечество нужно только от самого себя, было уже поздно...
Джи сжал кулаки. Люди. Всего лишь люди. Так почему же до крика больно вспоминать? Почему год за годом, век за веком не меркнут в памяти слёзы на лицах мужчин, и в ушах звенят крики сжигаемых женщин, и стоит бесконечный плач – плач захлебнувшегося восстания. Плач посреди равнодушной толпы, как бараны глядящей на тех, кто отдавал за них свои жизни. Плач, ставший музыкой для служителей веры. И неважно, что от них, и от казнённых ими ныне остался лишь прах. Всё это уже неважно. Смерть уравнивает всех...