Прошёл почти месяц с того дня, как Андриан, обжигаясь, вынул из гаснущего костра обгорелое тело охотника. Месяц нескончаемой боли – как снаружи, так и внутри. Боль разрывала внутренности, тянула, скручивала и мяла. Боль не отпускала ночью и превращалась в ад днём, когда безжалостное солнце палило вовсю. Боль стала его постоянным спутником.
Первые дни после спасения он не запомнил. Всё, что сохранила память, – лишь смутные обрывки образов, не то видений, не то снов. Серебряные волосы Андриана, запах травы, солёный вкус на сгоревших губах. Пришпиленное к небу жаркое белое пятно в зелёных бликах. Беспомощность, убаюкивающее покачивание, короткое ржание лошадей. Колючие стебли, жалящие спину.
Андриан увозил его всё дальше от Дармштадта на юг – до тех пор, пока из запёкшихся губ не донеслось едва слышное «довольно». Их убежищем на долгие дни стала покинутая лесная лачуга. В ней, как когда-то в лачуге Нахтрама, охотник заново учился жить. Постепенно возвращалось зрение, обретали чувствительность пальцы, восстанавливалась сгоревшая кожа. Днём охотник скрывался под полуобрушенной крышей от нещадно палящих лучей, слушая наставления своего Старшего. По ночам выбирался наружу и, не разжигая костра, упражнялся – сначала с обломком толстой ветки, потом с тяжёлым баселардом Андриана. Темнота перестала быть для охотника непроглядной. Теперь и в безлунную ночь он различал силуэты деревьев, отчётливо видел пробегающую лисицу, и с двух десятков шагов мог рассмотреть, как блестит влажный нос зайца, бьющегося у Старшего в руках.
Андриан был немногословен. Подолгу пропадал ночами, принося под утро свою скудную добычу. И с каждым днём становился всё мрачнее.
– Нам надо убираться отсюда, – такими словами он встретил охотника одним пасмурным вечером, – здесь становится небезопасно.
Охотник в последний раз крутанул запястьем – лезвие баселарда со свистом разрезало воздух.
– Почему? – он отложил оружие.
– Знаешь, кто наш самый страшный враг? – без улыбки спросил Старший. И, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Слухи. Рано или поздно о нас начинают говорить. Сначала рассказывают страшные истории, потом – сочиняют легенды, сказки, целые мифологии. И в них всегда есть зерно истины. То, с чего зарождается легенда. Достаточно одного перегрызенного горла, чтобы простаки начали устраивать облавы на «лесных чудовищ»!
Андриан умолк и швырнул на землю тушку телёнка. Совсем крохотного, едва пару дней от роду. Стеклянные глаза животного пусто уставились на охотника.
– Красть телят лучше, чем красть людские жизни, – заметил охотник, подбирая тушку.
– Только мертвец ничего не расскажет, – хмуро бросил Андриан. Его лицо казалось совсем серым, во рту виднелись заострённые резцы. Охотник молча протянул ему добычу, но Старший мотнул головой.
– Не могу я есть эту... падаль, – глухо проговорил он, – и не понимаю, как ты её ешь.
Охотник пожал плечами, неловко перехватывая тушку одной рукой. Созданный Нахтрамом протез бесполезной грудой железа валялся в лачуге. Кожаные ремни не пощадил огонь, а на выделку новых недоставало чуткости пальцев, ещё не заживших окончательно.
Шёрстка на шее телёнка оказалась совсем мягкой, будто отцветший одуванчик. Кровь – тёплой, но уже с ощутимым душком мертвечины. Борясь с тошнотой, охотник заставлял себя глотать горячую густую жидкость, которая одна обещала исцеление.
Ради себя. Ради Нахтрама. И ради тех, кто, сам того не зная, ожидал его мести.
***
Старый учёный за прошедшее время будто ещё сильнее сгорбился и усох. И лишь глаза остались прежними – ярко-синими, ничуть не потускневшими.
– Я уж думал, куковать мне тут до скончания века, – ворчливо поприветствовал он охотника, – хвала богам, хозяин – человек доброй души, гнать меня не стал, дал мне угол да хлеб за то, что дочь его вылечил...
Старик осёкся на полуслове, когда охотник снял капюшон.
– Всематерь... – прошептал Нахтрам, – да что с тобою, Ин...
– Нет, – перебил его охотник, – Идёмте. Я обещал увезти отсюда тех, кто мне дорог. Позвольте хотя бы перед вами это обещание выполнить.