В основной лаборатории Джи отыскал среди трухи и обрывков относительно целую дощечку и, вернувшись к клетке, аккуратно счистил плесень. Используя вместо чернил факельную копоть, он тщательно перерисовал начертанные знаки, стараясь не упустить ни единой линии, бережно завернул дощечку в тряпицу и спрятал в суму, с которой никогда не расставался. Сума хранила его самые дорогие сокровища – загадки, ради которых он жил. Намёки на безумно далёкое будущее, которого ему ещё предстояло дождаться. Но это будущее не могло наступить, пока совсем рядом, за стеной, дышали, пили и выносили приговоры те, кто не имел на это права.
Следующим днём Джи выбрался в город. Надвинув пониже капюшон и надёжно скрыв под запахнутым плащом ножны, он принял вид одного из тех странников, которым несть числа в любом селении, дающем шанс получить пищу и временный кров.
Потолкавшись на рынке, побродив по улочкам и заглянув в пару харчевен, к вечеру Джи уже знал всё, что ему было нужно. Священный трибунал по-прежнему заседал в Дармштадтском замке, проведя за прошедшее время несколько громких процессов. Пьянчужки в харчевнях рады были поделиться с заезжим гостем смачными подробностями виденных аутодафе. И, слушая их, Джи до боли сжимал рукоять криса под плащом – так, что на ладони оставались глубокие алые полосы.
Геликона был здесь. После памятного процесса над «отступником, предавшим самое святую веру и господа нашего», о котором, икая, поведали пьянчужки, не подозревавшие, кому они это рассказывают, итальянский монашек быстро возвысился и в настоящее время занимал пост первого помощника и заместителя главного инквизитора Дармштадта, отца Йоахима Мекленбургского. Если в город гнали пленных еретиков, если в распахнутые ворота въезжали повозки с закованными в цепи ведьмами, если на центральной площади в очередной раз вырастал колючей грудой будущий очищающий костёр – плюгавенькая фигура итальянца в инквизиторской сутане неизменно оказывалась рядом. Геликона умудрялся быть повсюду. Нередко его писклявый голосок можно было услышать у таверны на задворках или в мелкой лавке бедного скорняка. Неутомимый, как мул, инквизитор не брезговал лично наведываться в самые злачные местечки, а отсутствие мелкого монашка в городе могло означать лишь одно: вскоре в город снова вкатится повозка с пленными, править которой будет лично он, Геликона.
Так и случилось. Два дня спустя, когда Джи под видом странника медленно прохаживался неподалёку от ворот, раздался стук, и меж распахнутыми створками, грохоча подковами по брусчатке, пронеслась четвёрка лошадей, влекущая за собой повозку-клеть. Прижавшись к стене, как и прочие горожане, Джи из-под низко надвинутого капюшона провожал глазами скорбную упряжку. От такого знакомого грохота копыт сжималось сердце, растревоженное воспоминаниями, и лицо Геликоны, восседавшего на козлах, обращало бушующий внутри жар в холодную ненависть. Торжествующее, холёное, чуть располневшее в щеках лицо, неприкрыто довольное чинимым насилием. Лицо одержимого.
Повозка, разбрасывая из-под колёс ошмётки грязи, скрылась за углом. Разошлись горожане, вернувшись к привычным занятиям, разбрелись зеваки, и только Джи, наконец-то поднявший голову, продолжал смотреть вслед исчезнувшей клети.
Луиджи-Франческо Геликона, оливет из Тосканы, инквизитор Дармштадтский – сегодня ты пожалеешь о том, что появился на свет.
В повозке, среди куч соломы и обрывков верёвок, сидели дети.
***
Когда бесплодное холодное солнце тяжело осело за горизонт, Джи повернул обросший паутиной рычаг, и фрагмент каменной кладки встал на место, надёжно запечатывая люк. Приготовления закончились. Уцелевшие скамьи и куски полок были перенесены в камеру-склеп над лабораторией – сделанные из толстого дерева, они могли служить прочной опорой. Бесшумным ужом снуя по неширокому лазу между лабораторией и склепом Дармштадтского замка, Джи перетащил наверх достаточно деревянного хлама, чтобы соорудить из него относительно удобное подобие лестницы. Теперь из склепа можно было легко выбраться в коридор замка, и наклонённая внутрь стена перестала быть непреодолимым препятствием.