Крики отдавались эхом в ушах. Геликона, обезумевший от боли, крутился волчком, наталкиваясь на стены ближайших домов. В какой-то момент тосканец остановился, застыл на миг – и бросился обратно в крипту, из которой так спешил выбраться.
Но до спасительной тьмы он не добрался.
Путь Геликоне преградили уже знакомые монахи. Они выскочили из-за угла, будто только и ждали удобного случая. Тосканец отпрянул, его багровое лицо исказилось в безумной гримасе.
– Ах-хрр... – донеслось до Джи.
Кровь толчками била в виски. Прижимая ладонь к животу, бывший охотник сумел встать. До двери оставались считанные шаги. Он согнулся, словно нищий старец, что всю жизнь кланялся каждому встречному, и запахнул плащ. Одна колонна – один шаг. Медленно-медленно Джи двинулся к выходу.
Силуэт тосканца за частоколом монашьих спин почти не различался. Серые монахи стояли стеной, трое из них уже обошли Геликону с боков, отрезав ему путь к бегству, и застыли столбами – на расстоянии, не приближаясь.
– Инквизитор Геликона!
Упитанная фигура отца Йоахима появилась позади монахов, возвышаясь над ними на добрых полголовы. Лицо церковника блестело от пота, густые брови сошлись к переносице.
Ещё один хрип – казалось, Геликона пытается что-то сказать. Его скрюченные, как сухое дерево, руки шарили по груди.
Тяжело дыша, Джи привалился к дверной лутке. Казалось, воздуха не осталось ни в крипте, ни на пыльной улочке снаружи.
Тосканец глухо взвыл, раздирая на груди одежды. Лицо отца Йоахима изменилось.
Распятие. Нательный крест – остался там, втоптанный в земляной пол крипты.
Монахи сдвинулись ближе к тосканцу. Тот затравленно озирался, прижатый к глухой задней стене какого-то дома.
Прощай, Геликона. Джи улыбнулся.
– Бес завладел этим телом! – крест в поднятой руке отца Йоахима отбросил кривую тень на его лоснящийся лоб, – именем Господа повелеваю тебе, бес: изыди!
Крик Геликоны был страшен. Монахи схватили тосканца, заставив повернуть лицо к солнцу. Геликона выл и отчаянно рвался, но дюжие служители держали его насмерть. Кожа тосканца покрылась мелкими пузырями.
– Я... не... – прохрипел он, разлепляя спёкшиеся губы.
– – Sicut deficit fumus... – начал отец Йоахим.
И Джи рассмеялся.
Он шагнул из прохладного сумрака крипты на залитую солнцем немощёную улочку. Капюшон плаща болтался за спиной, крис привычно оттягивал ножны под полой. Рана, нанесённая подлым ударом тосканца, уже перестала кровоточить, хотя при каждом шаге живот пронизывала режущая боль.
Но, несмотря на боль, Джи смеялся. Его губы сами собой растягивались в улыбку, и чем громче отец Йоахим читал литанию изгнания, тем шире эта улыбка становилась. Гнетущий ком солнца давил, обжигал, но Джи заставил себя расправить плечи. Горячие лучи жадно облизывали щёки.
Бывший охотник обогнул монахов, повёрнутых к нему спинами, обошёл отца Йоахима, продолжавшего причитать на латыни. Неслышный и невидимый для церковников, поглощённых своим ритуалом, Джи добрался до угла храма. Там, за углом, на перекрёстной улочке, шумела привычная городская жизнь.
Он остановился. Обернулся. И тихонько свистнул.
Геликона дёрнулся, вырываясь из рук монахов. Его глаза – две щёлочки на ржавом плоском овале – исступлённо уставились на Джи.
Когда Старший зовёт, говорил Андриан, этот зов звучит в твоей голове подобно колоколу. Если ты спишь – он разбудит тебя. Если бодрствуешь – заставит забыть обо всём, что ты делаешь. Будь осторожен, когда решишь позвать – этот оклик может стоить жизни твоему Младшему.
Ледяная волна прокатилась по телу. Геликона услышал зов – тот зов, что слышат лишь Старший и разделивший с ним кровь...
– Это он!.. – прохрипел тосканец.
Выбритые тонзуры монахов начали поворачиваться – медленно, как раскачивается тяжёлый колокол.