Кобылка фыркнула, поводя ушами. От неё пахло потом и сухой травой. Длинный хвост мерно работал, отгоняя назойливых мух. Молодое животное доверчиво склонило морду охотнику на плечо – совсем как это делала Ромке.
Рука Джи скользнула по гордой лошадиной шее, пальцы перебрали густую гриву.
Охотник похлопал кобылу по крутому боку и отпустил упряжь. Перед глазами рассеивалось видение – Ромке с разодранным горлом, лежащая на полу городской конюшни. Ещё один поступок, который Джи с трудом простил Андриану.
Вовсе не привычка пить кровь делает нас монстрами. Мы перестаём быть людьми, забывая о том, что дорого сердцу.
Кровь из тела убитого всадника, когда Джи вынул крис, потекла вялой, медленной струйкой. Охотник попытался повернуть труп, но руки, будто налитые водой, утратили былую силу. Джи облизнул заострившиеся зубы и лёг рядом с убитым. Рука всадника была ещё тёплой, и густая солёная влага неохотно, но всё же потекла в рот, когда Джи прокусил предплечье мёртвого. Охотник с усилием всасывал чуть отдающую трупным запахом жидкость.
Есть большая разница между кровью живого создания и кровью, выпитой у мертвеца, пусть даже погибшего только что. Тело ещё не тронуто гниением, но душа уже покинула его, и особая сладость жизненного сока сменилась душком мертвечины – тоже сладким, но с тлетворным оттенком.
Джи уже научился справляться с тошнотой, охватывающей его всякий раз, когда приходилось пить кровь покойника. Справился и на этот раз, подавив гадливый кашель и желание извергнуть выпитое обратно. Охотник заставил себя насытиться смрадным покойницким соком. Он бросил руку мертвеца и тяжело перекинулся на спину, часто дыша ртом и глядя в небо.
Это поможет. Должно помочь – ведь я обещал отвезти их домой...
Он пролежал так, пока тени не удлинились, скрыв и его, и покойника. Лошадь убитого мирно паслась в стороне. Джи поднялся – ломота в теле никуда не делась, но он уже был способен твёрдо держаться на ногах.
И в седле тоже.
***
Он бросил лошадь на городской улице и двинулся пешком. Этот путь, хоть и пройденный всего раз, врезался охотнику в память, как врезается в древесину отточенный нож, оставляя неизгладимую зарубку.
В самое сердце города. Туда, где однажды окончилась история Ингера-ересиарха и началась история Джи.
Нет, поправил он себя, история Джи началась с записки «невидимой ведьмы».
И снова, как всегда при воспоминании о Ли, о её холодных и будто неживых серых глазах, сердце охотника сжалось. Он не знал, сколько жизней он прожил до судьбоносной встречи во дворце Сфорца, сколько имён сменил и кем был прежде. Его прошлое всё так же оставалось окутано мраком, в котором, как редкие огни на болоте в ночной час, проблёскивали обрывки воспоминаний. Но он знал одно – его подлинная история, его подлинная жизнь разворачивается сейчас.
Охотник миновал узкую улочку и вышел на площадь, сжатую в кольцо домов. Вечерний сумрак укрыл её, словно попоной, и лишил цвета, превратив в угольный набросок на холсте.
Он был там. Стоял посреди площади, и его ноги непрестанно скребли по брусчатке, будто не чувствуя охватившей их верёвки.
Джи подошёл ближе и взглянул в лицо своего врага.
Он оказался удивительно стойким, этот плюгавенький недоносок-итальянец, чья мать наверняка была продажна, а отец дал в наследство отпрыску лишь трусость. Сейчас, глядя в лишённые ресниц глаза Геликоны, Джи признал: он недооценил тосканца, не разглядел и не принял в расчёт его замешанную на подлости расчётливость. И упустил из виду ту отчаянность, с которой церковник цеплялся за жизнь – пусть даже делал он это исключительно из одного только ужаса перед смертью. Перед неизбежным ответом за свои грехи.
Привязанный к толстому деревянному столбу, Геликона больше не походил на добропорядочного – хотя бы внешне – служителя Церкви. Каждый увидевший его сказал бы, что ему самое место здесь, где алый цветок очищающего костра ждёт только зари, чтобы раскрыться.
На теле монаха не осталось живого места. Те, кто приволок его сюда, должно быть, нарочно сорвали с него одежду, оставив лишь короткую нижнюю рубаху. Изодранный в клочья подол свисал до земли, открывая голые ноги в изъевших их язвах глубоких ожогов. Такие же ожоги покрывали всё тело тосканца. Лысый череп походил на неровный ком побуревшей земли, с которого на Джи уставились воспалённые белёсые глаза. Уши монаха уже приобрели ту мерзкую нечеловеческую заострённость, которая была так хорошо знакома охотнику. Нос, чертами напоминающий теперь нос страдающего «стыдной болезнью», непрестанно подёргивался, будто Геликона что-то вынюхивал. Возможно, так оно и было.