Демон, думал Джи, подлинный демон, сотворил которого я. Мы будто создали друг друга – курица и яйцо, злой демиург и злобное творение его. Но меня выковал не ты один, Геликона – много чести. Ты был всего лишь очередным средь многих ударов молота.
Сухие губы тосканца, слившиеся по цвету со щеками, расклеились, между ними блеснула узкая полоска сероватых острых зубов.
– Ты что-то сделал со мной... – Джи не сразу разобрал слова в скрипящем шёпоте, исторгнувшемся изо рта монаха, – испоганил... своею скверной. Видит бог, мне не по силам тягаться с таким злом...
Тосканец замолчал. От уголка его рта вниз протянулась тоненькая ниточка слюны. Любитель детей, тот, кто готов был подставить свою шею под удар и вызволить отцов, чтобы потом, выждав, тайно увезти отпрысков и вдоволь насладиться ими. Бессильный и духом, и телом, он был способен лишь на то, чтобы истязать – и дух, и плоть тех несчастных, кто попадал в его грязные руки.
Охотник обошёл Геликону, разглядывая его, как мясник оглядывает выбранную для забоя свинью. Щурясь, в неверном свете угасающего дня высматривал на теле тосканца признаки заживления ожогов, выискивал островки вновь посветлевшей и очистившейся кожи. Искал – и не находил.
Геликона – или то, чем он стал – умирал. Белки его глаз, светившиеся в сумраке как гнилушки, уже начинали темнеть. Джи взглянул на тосканца едва ли не с жалостью. Если кровь бывшего охотника волей злого случая обратила монаха в «дитя ночи», Геликона должен жестоко страдать от голода – необычного голода, того, что иссушает изнутри, помрачает рассудок и уродует тело. Если... Но Геликона молчал.
Он не произнёс больше ни слова. И лишь когда Джи повернулся, чтобы уйти, с губ монаха сорвался сухой шелестящий вздох, в котором смешались облегчение и ужас.
Потёртые сапоги Джи отмеряли шаги по брусчатке. Кем бы ни стал тосканец, ему не пережить голода, не пережить костра. Его жалкой жизни оставалось тлеть до рассвета, с приходом которого огонь завершит начатое солнцем.
Или нет?
Джи остановился. Дома вокруг слепо глядели тёмными провалами окон. С неба улыбался бледный серп луны.
Однажды «дитя ночи» уже пытались здесь сжечь.
Джи не знал, до каких пределов простираются теперь возможности монаха. Геликона мог взять от Джи лишь те черты, что свойственны всем ночным отродьям, подобно тому, как Джи причудой судьбы взял от Андриана только лучшие качества. Почему так вышло, и отчего неуязвимость к лучам солнца не передалась монаху – охотник не знал. Не знал он и того, что породил своей кровью. Но знал одно: это должно быть уничтожено.
И на этот раз – наверняка.
Подходящий камень сам скользнул в руку. Геликона задёргался, когда Джи схватил его за горло, с силой запрокидывая голову назад. Рот монаха приоткрылся, верхняя губа задралась, словно тосканец скалился, обнажая удлинившиеся зубы. Охотник всматривался в обезображенное ожогами лицо – и видел в нём знакомые черты. Свои черты. Черты того Джи, что был монстром.
Первый удар пришёлся в горло, в вытянутую шею с торчащим острым кадыком. По телу монаха прошла судорога, и на руку Джи выплеснулась густая горячая кровь. Геликона захлебнулся. Он ещё пытался с бульканьем втянуть в себя воздух сквозь разбитое горло – но второй удар прекратил эти нелепые попытки.
После третьего удара ноги Геликоны перестали шевелиться. После пятого вместо хруста стало слышаться лишь влажное чавканье. Джи бил и бил, до тех пор, пока шея монаха не превратилась в мясной фарш. Голова Геликоны безвольно повисла на ней, как на верёвке. Джи бросил камень и, обхватив ладонями виски мёртвого монаха, резко дёрнул. С хлюпаньем и мокрым треском голова тосканца отделилась от тела.
Однажды ты воскрес из мёртвых, собачий отрок. Но такого тебе точно не пережить.