— Это мне тебя до конца своих дней благодарить, — сказала на то кнежинна. — Если б не ты, ушла бы сегодня моя девочка. И не спорь, сердце мое так чуяло. Знаю, что ты ей сказал. Не бойся, не подслушивала, — добавила, увидев, как я краской залился. — Я знала, что она тебя любит. И Среблян знал, только не нравилось это ему. Он противился, чтобы я тебя сегодня позвала… чуть было сам не загубил родной дочери.
Покоробило меня это — какая ж она ему родная? Но как вспомнил звук этот странный из коридора, на плач похожий… а как знать, может, и родная?
— Ты не кори себя, что ей солгал, — продолжала Дурман. — Иная ложь целебнее правды и уж паче любого зелья целебнее. Ей надо было это от тебя услышать. А что теперь она тебя этим словом твоим свяжет, про то не тревожься. Она у меня девочка умная, все понимает сама. Раз тебе поверила, позволила себе поверить — того и довольно.
И тут нагнулась ко мне Среблянова жена, взяла мои руки, голову склонила — и прижалась лбом к рукам моим, точно благословения испрашивала.
— Спасибо тебе, Май, Лютом прозванный, за доброту твою.
Не помню, как ее поднимал, что в ответ бормотал — так стыдно было. Встал, стал кланяться, глазом на двери кося. Обмолвился, дескать, теперь и кнежу полегчает…
— Может, и так, — сказала Дурман и примолкла. Вдруг, хоть я ни о чем не спрашивал, добавила: — Я вижу, как ты смотришь, когда я его отцом Ясенкиным называю, а себя — ее матерью. Я не знаю, может, тебе не сказывали… Пятнадцать лет тому я, в родной деревне жившая, понесла без мужа. Мне самой тогда было как теперь Ясенке, я в лес по ягоды пошла, а сынок нашего старосты подкараулил меня, взял силою. Грозился братьев моих убить, если кому скажу. А у нас с этим строго было. Судили меня наши старейшины, порешили забить камнями. Уже на казнь повели — и тут на море показались черные неродовские паруса. То Среблян пришел… пришел и забрал меня оттуда. Братья мои яро с его людьми дрались, не дались живыми. А меня Среблян достал из клетки, в которой я расправы ждала. Увидел живот мой… спросил, пойду ли к нему. Сам спросил, не силовал. Я пошла. Он нарочно ради меня держал свое судно в море еще два месяца, пока мне срок не пришел. На его корабле родилась Ясенка, и он принял ее на руки, как отец родной. Да и разве он ей не родной, когда, если б не подоспел, убили б меня, а со мной и ее, нерожденную?
Она примолкла, взгляд затуманился — в море памяти ее на волнах этих слов унесло. Я молчал, не смея ей мешать. Да и что сказать на то было? Второй раз уж мне о Сребляне рассказывали такое, что я не знал, что и думать, а тем паче — ответить.
Дурман, глаза прикрывшая было, снова их распахнула. Поглядела на меня — и понял я, что знает она про это место, про людей и про мир что-то такое, чего мне вовек не узнать.
— Видишь как бывает, Лют, — сказала кнежинна. — Там, на доброй земле, добрые люди меня и дочь мою хотели отправить на Ту Сторону за то лишь, что я насилию противиться не смогла. А здесь, на проклятом острове Салхане, я от Сребляна за все годы не видала ничего, кроме ласки. А что он мальчика себе взял… так как еще я могла ему отплатить за все, что он мне сделал, если не своим терпением? То не земля добрая или злая, Лют. То люди такие, какие есть.
Замолчала — и я молчал, и так вот долго, видать, молчали, на дворе уж петух трижды крикнуть успел. Потом подошла, погладила меня по щеке, сказала:
— А теперь иди. Среблян тебя ждет.
Постарел господин наш Среблян, неродовский воевода. Теперь я понял, что был он уже ой как не молод, а все молодился — стать его удалая, да волосы дивные, да прищур насмешливый ему разом двадцать лет скидывали долой. Теперь сгорбился, свалялись волосы, пропали из глаз веселые искры. А не потухли совсем глаза — лихое пламя горело в них, как я вошел в горницу, где он один меня ждал. Встал воевода, вышел мне навстречу. Я едва дверь прикрыть успел — а он подошел, взял меня обеими руками за плечи. И сказал:
— Прости меня, сынок.
Ну и что на такое сказать?
— Радо-матерь тебе простит, — вот что сказал, не хотелось врать. Довольно уж, один раз сегодня соврал — привыкать не собирался.
Кнеж засмеялся. Странно радостным, легким смехом.
— Лют ты, горд и честен. То я сразу в тебе заприметил, как только Могута тебя задирать стал на корабле… помнишь?
— А ты все надеешься, что забуду?
— Нет. Не надеюсь. Идем сядем.
Стол в горнице был накрыт — Дурман, видать, обрадовалась, что кнеж наконец ожил, от пищи перестал отказываться, вот и завалила яствами. Да только он не ел. Усадил меня, а сам стал мерять горницу шагами, волосы седые сильными пальцами назад зачесывать.