========== Часть 1 ==========
Слава любил мальчиков. Причем сразу двух: Колю и Толю. Как впервые увидел, так и полюбил. Их новостройку только заселили, и вокруг нее было лысо. Из благоустройства: куцые саженцы тополей, не подающие никаких надежд, что когда-нибудь во дворе будет тень, и песочница. Вот в песочнице-то Славка пацанов и приметил. Им тогда было по четыре, Славке много больше — почти пять (тут обычно демонстрировалась гордо растопыренная пятерня, вымазанная по обстоятельствам то в ежевичном соке, то в зеленке, но стабильно расцарапанная кошкой Маруськой). Коля с Толей копались в песочке голова к голове, вроде похожие, а разные абсолютно. Коля беленький, выгоревший на солнышке, как одуванчик, с мягким пухом, выбивающимся из-под сине-полосатой панамки. Толя черняво-смуглый, буйно-кудрявый в красной кепочке. Но оба красивые, как новенькая машинка, которую привез из-за границы папа ненавистного Леньки с девятого этажа и, разумеется, не Славке. Славка не стал скрывать чувств и принялся ухаживать: Коле в трусы песка насыпал, Толе по темечку совочком настучал. На рев пацанов прибежала тетя Лена, мать Коли. Славка ее сразу успокоил по-мужски, обещав жениться на обоих. За что больно получил по губам и тоже разревелся. Под тройной рев понял, что жизнь не сахар, и лет двадцать своими планами вслух ни с кем не делился. Обхаживал пацанов молча, но обстоятельно. Например, отвязывал от перил синюю ленточку, в аккурат между четвертым и пятым этажами, которую родители пацанов привязали, чтобы Толя с Колей не заблудились и свои квартиры могли найти: Толя жил на четвертом, видя ленточку, понимал, что «перелет», и стучал сандалями вниз, Коля — на пятом, кивал на ленточку «недолет» и сопел выше на пролет. Слава ленточку отвязывал и сидел в засаде на своем третьем, чтобы в нужный момент выйти и «спасти» ревущих пацанов и развести их по квартирам. Все-таки Славка был взрослым. Проведя спасательную операцию, привязывал ленточку обратно и ждал следующего дня. И так неделю, пока озадаченный дядя Петя — папа Толи — не нацарапал на стене своего этажа цифру «4», а на пятом, соответственно, цифру «5», заодно обучив пацанов азам арифметики. Ну а потом уже на всех этажах масляной красной краской нумерацию указали. Но это уже ближе к первому классу было.
В школе Славка первый раз задался вопросом, кто из пацанов ему нравится больше: Коля или Толя. Оба сидели за второй партой, а Славка за их спинами. Смотрел на обе макушки — черную кудрявую и золотую пушистую целый год, и так ничего и не решил. Только крепко записался в троечники, потому что не до учебы было, отвлекался постоянно на личное. После уроков плелся за Колей-Толей домой, хмуро пиная мешок со сменкой. Пацаны против такого сопровождения не протестовали, даже, можно сказать, поощряли молчаливо. Наверное, привыкли еще с песочницы к такому вниманию. Родители Толи с Колей тоже были дружно «за», особенно когда Славка собственноручно (с помощью все того же мешка со сменкой и камней) отогнал от двоицы бешеную собаку. Подвиг был широко освещен в обоих семействах, и Славку хвалили. К той поре эпизод со сватовством был давно забыт, ну и потом «дети» же. А про то, что Славка водил пацанов в парк смотреть на «живого онаниста», все трое решили взрослым не рассказывать, постепенно плотно обрастая своими общими детскими тайнами, которые сплачивали их все ближе: тайное убежище за недостроенной школой, под разросшимися до земли и плотно укрывающими от посторонних глаз ветвями старой яблони; трехцветная кошка с тремя котятами, которых они подкармливали, наливая молоко в крышку от трехлитровой банки; совместное поедание кислых незрелых яблок, закончившееся для Коли с Толей расстройством желудка, а для Славки легким недоумением, потому что, как говорила его бабка, тот и ржавую раму от велосипеда в состоянии переварить; ну и наконец эпичный, но, слава богу, оставшийся на бумаге план захвата власти в классе путем свержения классного руководителя Алевтины Михайловны — истеричной, худой как палка, орущей по поводу и без повода. И все это время Славка не мог решить, на кого ему больше всего смотреть хочется: на Толю, который постоянно ручку грыз, или на Колю, мусолившего кончик галстука между губами. И от одного, и от другого глаз было не отвесть.
Тройка пацанов, где несомненное лидерство оставалось всегда за Славкой, благополучно пережила школу и перетекла в студенчество. Все трое поступили в педагогический, потому что это было единственное высшее учебное заведение в городе. Именно там Славка окончательно убедился в двух вещах: женский пол его не интересует, а вот Коля с Толей очень даже. Причем разделить их в своем сознании он так и не смог, и вопрос о том, кто из них лучше, оставался открытым. Славка так и следовал за ними молчаливой тенью-охранником, пока до него окончательно не дошло, что их двое, а он один. Нет, ничего не происходило и даже ничего не поменялось. Толя с Колей не стали смотреть друг на друга по-особенному, за ручки не держались. И вот это тщательное, опасливое дистанцирование на людях, и то, что смотрели они на кого угодно, только не друг на друга, и говорило Славке больше любых слов. Он даже не удивился. Они были в его понимании неразделимы: нежные, шелковые, изящные, в свои восемнадцать как по заказу не растерявшие детскости, сладости, головокружительной, почти эльфийской прозрачности. У них обоих и щетина-то не росла, так, мягкий кашемир на щеках. Запястья узкие, стопы игрушечные. Они и снились Славке всегда вдвоем, в расплавленных карамельных снах, обнаженные, перевитые замысловатыми золотыми цепочками, переливающимися на светящейся коже, звеня колокольчиками на птичье-тонких лодыжках. И каждый раз во сне Славка не знал, на кого смотреть: на Толю или на Колю. На обоих хотелось. Так и жил в раздумьях, которые ни к чему не приводили, да под звон несуществующих колокольчиков в ушах. Хотя внешне все было пристойно.
На Славкин двадцатый день рождения решили выбраться на рыбалку. По-настоящему: с палаткой-ночевкой, костром, запеченной рыбой вместо торта со свечками. По-мужски, без женского пола. На отцовской моторке ушли на тихий рукав-приток, чтобы заночевать и с утра половить окуньков. Славка отобрал у пацанов палатку, сам вбил колышки, пару донок с вечера закинул, сам за сушняком для костра вглубь от берега прогулялся, чтобы отвлечься. Ведь спать предстояло в одной палатке. А как спать-то, если у Толи с Колей давно все есть, а он не пойми кто, не пойми с каким статусом. Молчаливый, каменный истукан, вечный свидетель, которому ничего, кроме выжигающих к утру все на месте сердца снов, не остается. Он и к месту стоянки с охапкой сучьев приближался с опаской. Был уверен, что пацаны уже в палатку перебрались к его приходу и занимаются там всяким. Но те как ни в чем не бывало сумки разбирали. Помидорчики там, огурчики. У Толи с собой оказалось прихвачено вино, у Коли коньяк. Славка повеселел и с костром за считаные минуты управился. Коньячок лег мягко, душевно. За гитару Славка уверенной рукой взялся. Петь с детства был мастак. Только опять не знал, куда смотреть: то ли на Толю, то ли на Колю. Поэтому смотрел в никуда. В полыхающий поверх черной и белой макушек закат. Паузу делал только, чтобы еще коньяку глотнуть, и снова пел, будто остановиться боялся. Толя с Колей не перебивали. Толя кулон замысловатый на шее теребил и время от времени зубами прихватывал, как ту ручку в шестом. Он весь всегда был увешан серебряными фенечками, камушками, бисером, переливался, позвякивал, манил. Коля, тот больше по коже, любил браслеты широкие, этнические на запястьях, перевитые шнурами, с вплетенными монетами старославянскими. Коля ничего не грыз, просто смотрел на Славку и молча улыбался. Славка эту улыбку не видел — чувствовал, и было не по себе. Оба, и Коля, и Толя, в отблесках костра были на себя не похожи — далекие, диковатые, словно две редкие птицы. Смотрели так, не иначе давно знали что-то про Славку такое, о чем тот и сам не догадывался. Славка от этого молчания еще больше дергался и все сильнее струны на гитаре терзал, пока летнее позднее солнце окончательно не зашло и не вымотался совсем.