За исключением того, что в крошечной комнатенке, в которой я тогда спал, стоял только один сундук. Моя одежда и одеяло, на котором она лежала, покрытая грязью и сосновыми иглами из древнего леса, исчезли.
— Это ты убрал все?
— Нет,— сказал он.— Думаю, это она. Это все реликвии ангельского посланца. Насколько мне известно, их забрали чиновники из Ватикана.
Я рассмеялся.
— Они подвергнут анализу все эти вещи, включая кусочки лесной органики.
— Одежда посланца Господа — об этом уже писалось в газетах,— сказал он.— Лестат, пора приходить в себя. Невозможно ощупью продвигаться по миру смертных, как ты это делаешь. Ты рискуешь собой, рискуешь жизнями окружающих. Ты представляешь риск для всего вокруг. Необходимо сдерживать свою силу.
— Риск? После того, что я сделал, создав чудо вроде этого — новое вливание крови в ту религию, которую ненавидел Мемнох? О Господи!
— Ш-ш-ш. Тише,— сказал он.— Сундук здесь. Книги в сундуке.
A-а, значит, книги были в этой маленькой комнатке, где я спал. Я был утешен, абсолютно утешен. Я уселся там со скрещенными ногами, раскачиваясь взад-вперед и плача. Так странно было плакать одним глазом! Господи, а слезы выходят из левого глаза? Не думаю. Полагаю, он вырвал и каналы — что ты скажешь?
Я протянул руку и откинул крышку сундука. Он был сделан из дерева — китайский сундук, украшенный многофигурной резьбой. И там лежали двенадцать книг, каждая тщательно завернутая нами, все в сохранности, все сухие. Мне не надо было открывать их, чтобы удостовериться в этом.
— Я хочу, чтобы мы сейчас же ушли,— сказал Дэвид.— Если ты снова начнешь рыдать, если опять начнешь рассказывать людям...
— О, я знаю, как ты устал, друг мой,— ответил я.— Прости меня. Мне очень жаль.— Я вспомнил, как он силой отрывал меня от одной группы людей, от следующей, утаскивая прочь с глаз смертных.
Я снова подумал о тех полицейских. Я даже не сопротивлялся им. Просто они один за другим отступали назад, словно уходя от чего-то заразного, нездорового, как подсказывало им их телесное существо. Назад.
И она тоже говорила о посланце Господа. Дора говорила вполне определенно.
— Нам следует бросить все это сейчас же,— сказал он.— Довольно. Придут другие. Я не хочу видеть других. А ты? Ты хочешь отвечать на вопросы Сантино, или Пандоры, или Джесс, или кого угодно? Что еще мы можем сделать? Я хочу уйти.
— Ты считаешь, что я был его шутом, не так ли? — спросил я, поднимая на него глаза.
—Чьим шутом — Господа или дьявола?
—В том-то и дело,— ответил я,— не знаю. Скажи, что ты думаешь.
—Я хочу уйти,— сказал он,— потому что если я сейчас не уйду, то примкну к ним этим утром на ступенях церкви — к Маэлу или кто там будет еще. И следом придут другие. Я их знаю. Я их вижу.
— Нет, ты не можешь это сделать! Что, если каждая крупинка этого — ложь? Что, если Мемнох не был дьяволом, а Бог не был Богом и все это было какой-то отвратительной мистификацией, разыгранной перед нами монстрами, мало чем отличающимися от нас самих?! Даже и не думай о том, что примкнешь к ним на церковных ступенях! Земля — это то, что у нас есть! Прильни к ней! Ты не знаешь. Ты не знаешь о вихрях и аде. Не знаешь. Только Ему ведомы правила. Только Ему дано говорить правду! А Мемнох раз за разом описывал Его как сумасшедшего, нравственного идиота.
Дэвид медленно обернулся, на лице его заиграли блики света. Он тихо спросил:
— Его кровь, Лестат, неужели она и вправду может быть в тебе?
— Не вздумай верить в это! — сказал я.— Только не ты! Нет. Не верь. Я выхожу из игры. Я отказываюсь принимать чью-либо сторону! Я принес Плат назад, чтобы ты и она поверили в мои слова — это все, что я сделал,— и вот случилось это... это безумие!
Я потерял сознание.
На мгновение я узрел свет небес — или мне это показалось? Я узрел Его, стоящего у балюстрады. Я учуял тот сильный ужасный запах, что так часто поднимался от земли, с полей брани, с полей ада.
Дэвид опустился рядом со мной на колени, взяв меня за руки.
—Взгляни на меня, не исчезай сейчас! — сказал он.'— Я хочу, чтобы мы ушли отсюда, нам надо уйти. Понимаешь? Мы вернемся домой. И потом, я хочу, чтобы ты рассказал мне всю историю, продиктовал ее мне, слово за словом.
— Зачем?
— Мы отыщем, что в твоих словах правда. Подробности помогут нам разобраться в том, что кто сделал и для кого. Либо тебя использовал Бог, либо Мемнох! Либо Мемнох все время лгал! Либо Бог...
— A-а, так вот отчего у тебя голова болит? Я не хочу, чтобы ты записывал. Если ты запишешь, то это будет лишь версия — версия, а версий и так слишком много. Что рассказала им Дора о своих ночных посетителях, о своих милостивых демонах, что принесли ей Плат? Они забрали мою одежду! Что, если на этой одежде остались частицы моей кожи?
— Пойдем, пойдем, возьми книги. — вот — я помогу тебе. Здесь три мешка, но хватит двух; положи эту связку в свой, а я возьму этот.
Я повиновался его приказаниям. Мы уложили книги в два мешка Теперь можно и отправляться.
— Почему вы оставили книги, здесь, а все прочее отослали?
— Она хотела, чтобы их забрал ты,— сказал Дэвид.— Я же говорил тебе. Она просила меня проследить, чтобы они попали к тебе. И она отдала тебе все остальное. Она сожгла все мосты. Это религиозное движение, затрагивающее фундаменталистов и фанатиков, христиан Востока и Запада.
— Мне надо увидеться с ней.
— Нет. Невозможно. Пойдем. Сюда. У меня есть теплое пальто. Ты должен надеть его.
— Ты что, всегда теперь будешь моей нянькой? — спросил я.
— Может быть.
— Почему бы МНе не пойти сейчас в церковь и не поджечь Плат? Я мог бы это сделать. Я мог бы сделать это силой своего сознания — заставить Плат загореться.
— Тогда почему же ты этого не делаешь?
Я вздрогнул.
— Я... я...
— Давай, давай. Тебе не надо даже в церковь ходить. Твоя энергия не зависит от расстояния. Возможно, ты сумеешь поджечь его. Интересно будет, если Плат не загорится, а? Но допустим, загорится, допустим, он почернеет и сгорит, как дрова в камине, когда ты поджигаешь их телекинетической энергией своего сознания. Что тогда?
Я разрыдался. Я не смог бы совершить такое. Не смог бы. Я не знал наверняка! Просто не знал. И если я стал жертвой обмана Бога, была в том Божья воля для всех нас или нет?
— Лестат! — Он свирепо уставился на меня или, я сказал бы, скорее, пригвоздил меня своим властным взглядом.— Послушай, что я тебе скажу. Не приближайся к ним больше! Не устраивай для них больше никаких чудес. Ты ничего более не в состоянии сделать. Пусть она рассказывает об ангельском посланце. Это уже вошло в историю.
— Я хочу поговорить с репортерами!
— Нет!
— В этот раз я обещаю говорить тихо — обещаю, и никого не испугаю, клянусь — не испугаю, Дэвид...
— Со временем, Лестат, если еще будет желание... со временем...— Он наклонился и пригладил мои волосы.— А теперь идем. Нам пора.
25
В бывшем здании детского приюта было холодно. Его толстые кирпичные стены, лишенные какого-либо утепления, удерживали стужу, и зимой внутри было холоднее, чем на улице. Кажется, я это помнил с прежних времен. Почему она отдала все мне? Почему? Она передала мне документы и все реликвии. Что это значит? Только то, что она исчезла, как комета в небе.
Была ли на земле хоть одна страна, где каналы новостей не передавали бы ее лицо, ее голос, ее Плат, ее историю?
Но мы были дома, это был наш город, Новый Орлеан, наша маленькая страна, и здесь не падал снег, а лишь ощущался легкий аромат чудесных оливковых деревьев, и магнолии в старом, заброшенном монастырском саду разбрасывали розовые лепестки. Посмотрите на эти розовые лепестки на земле.
Здесь так тихо. Никто не ведал об этом месте. Наконец-то Чудовище может жить у себя во дворце, вспоминая Красавицу и вечно размышляя о том, рыдает ли Мемнох в аду или оба они — сыны Божии — заливаются на небесах смехом!
Я вошел в часовню, ожидая увидеть накрытые тканью коробки, ящики. Но глазам моим предстало самое настоящее святилище. Все предметы были распакованы, протерты, расставлены по местам: статуи святого Антония, святой Люсии с ее глазами на блюде, младенец Иисус из Праги в его испанском наряде. В простенках между окнами виднелись аккуратно развешанные иконы.