Мартино перевел взгляд с Мариуса на меня, мгновенно смягчился и потерял бдительность.
— В разгар осады,— почтительно заговорил он,— когда турки ворвались в церковь, некоторые монахи оставили алтарь Святой Софии и унесли с собой чашу и Святое причастие, плоть и кровь нашего Господа Они и по сей день спрятаны в потайных комнатах храма Святой Софии, и в тот самый миг, когда мы возьмем город, в тот самый миг, когда мы вернем себе великий храм Святой Софии, когда мы прогоним турок из нашей столицы, вернутся те священники, те самые священники. Они выйдут из своего укрытия, поднимутся по ступеням алтаря и возобновят мессу с того самого места, на каком их заставили остановиться.
— Ах,— вздохнул я в восхищении от услышанного и тихо обратился к своему господину: — Мастер, ведь это достаточно хорошая тайна, чтобы оставить ему жизнь, нет?
— Нет,— сказал Мариус.— Эту историю я знаю, а он сделал Бьянку шлюхой.
Рыжий силился понять суть нашего диалога.
— Шлюхой? Бьянку? Десять раз убийцей, сударь, но не шлюхой. Шлюха... Все совсем не так просто.— Он разглядывал Мариуса с таким видом, словно находил этого разгоряченного от страсти мужчину прекрасным. Так оно и было.
— Да, но ты научил ее совершать убийства,— почти нежно произнес Мариус, массируя пальцами его плечо и одновременно закидывая ему за спину левую руку, чтобы иметь возможность покрепче прижать его к себе. Он наклонил голову и лбом коснулся виска Мартино.
—Х-м-м-м.— Мартино встряхнулся.— Я перепил. Я никогда не учил ее ничему подобному.
— Да нет, учил, ты учил ее убивать, причем за совершенно ничтожные суммы.
— Господин, а нам-то что за дело?
— Мой сын забывается,— сказал Мариус, глядя на Мартино.— Он забывает, что я обязан убить тебя от имени нашей прекрасной дамы, которую ты хитростью заманил в свои темные, грязные заговоры.
— Она оказывала мне услуги,— сказал Мартино.— Дайте мне мальчика!
— Прошу прощения?
— Вы намерены убить меня, так убивайте. Но дайте мне мальчика Один поцелуй, сударь,— о большем я не прошу. Один поцелуй, мне будет достаточно. Для всего остального я слишком пьян!
— Пожалуйста, Мастер, я этого не вынесу! — воскликнул я.
— Как же ты намереваешься вынести вечность, дитя мое? Разве ты не знаешь, что я собираюсь тебе дать? Разве есть у Бога такая сила, что может меня сломить? — Он окинул меня яростным, злым взглядом, но мне казалось, что в нем больше притворства, чем подлинных эмоций.
— Я выучил свой урок,— сказал я.— Я просто не могу смотреть, как он умрет.
— О да, значит, выучил. Мартино, целуй моего сына, если он позволит, и смотри, будь с ним ласков.
Теперь уже я перегнулся через стол и поцеловал рыжего в щеку. Он повернулся и перехватил мои губы своим ртом, голодным, кислым от вина, но соблазнительно горячим.
Из моих глаз брызнули слезы. Я открыл рот и впустил его язык. Закрыв глаза, я чувствовал, как он завибрировал, как его губы затвердели, как будто превратились в металл.
Мой господин набросился на него, набросился на его горло, и поцелуй прервался, а я в слезах, вслепую нащупал рукой то самое место на шее, куда проникли зловещие зубы моего господина. Я нащупал шелковые губы Мастера, твердые зубы под ними, хрупкую шею.
Я открыл глаза и отстранился. Обреченный Мартино вздыхал и стонал — сомкнув губы, он с затуманенными глазами безвольно откинулся назад в руках моего господина.
И вдруг, медленно повернув к Мастеру голову, он хриплым пьяным голосом едва слышно проговорил:
— Из-за Бьянки...
— Из-за Бьянки...— повторил вслед за ним я. Не в силах сдержаться, я всхлипнул и заглушил вырвавшееся рыдание ладонью.
Мой господин выпрямился. Правой рукой он разгладил влажные, спутанные волосы Мартино.
— Из-за Бьянки...— сказал он ему на ухо.
— Не надо было... не надо было оставлять ей жизнь,— со вздохом прошептал Мартино последние в своей жизни слова. Его голова упала вперед, на правую руку моего господина.
Мастер поцеловал его в затылок и отпустил, Мартино соскользнул на стол.
— Очарователен до последней секунды,— сказал он.— Глубокая душа истинного поэта.
Я встал, оттолкнув назад скамью, и выбрался на середину зала. Я плакал — я больше не мог сдерживать слезы. Я полез в куртку за носовым платком и в следующее мгновение споткнулся о лежавшее позади тело горбуна. Едва не упав на него, я слабо вскрикнул..
Я пятился от него и от трупов его товарищей, пока не нащупал за спиной тяжелый шершавый гобелен и не услышал запах пыли и ниток.
—Так вот чего ты от меня хотел,— всхлипывал я,— чтобы я это возненавидел, чтобы я плакал из-за них, дрался из-за них, вступался за них.
Он все еще сидел за столом — Христос на Тайной вечере, с аккуратно расчесанными на пробор волосами,— положив одну покрасневшую руку на другую, глядя на меня горячими посоловевшими глазами.
— Я хотел, чтобы ты оплакал в душе хотя бы одного из них — хотя бы одного! — В его голосе звучал гнев.— Разве я прошу слишком многого? Чтобы ты пожалел хотя бы об одной из стольких смертей! — Он поднялся из-за стола. Его трясло от бешенства.
Я закрыл лицо платком и только молча всхлипывал.
—Для безымянного нищего, кому постель заменяла лодка, у нас слез не нашлось, не так ли, и пусть наша хорошенькая Бьянка не страдает, раз мы поиграли в молодого Адониса в ее
постели! И из-за этих мы плакать не будем, разве только из-за одного — несомненно, самого порочного злодея,— и то лишь потому, что он нам польстил, не правда ли?
— Я узнал его,— прошептал я.— Я хочу сказать, за это короткое время я успел его узнать и...
— А ты предпочел бы, чтобы они бежали от тебя, безымянные, как лисы в кустах! — Он указал на гобелены с изображением сцен королевской охоты.— Смотри же глазами мужчины на все, что я тебе показываю.
В комнате внезапно потемнело, все свечи задрожали. Я охнул от неожиданности, но причиной всего был Мастер — он возник прямо передо мной и смотрел на меня сверху вниз,— беспокойное, разгоряченное существо, чей внутренний жар я чувствовал так остро, как будто его источала каждая пора.
— Господин,— крикнул я, глотая слезы,— ты доволен тем, чему ты меня научил, или нет? Ты доволен тем, чему я научился, или нет? Не смей играть со мной! Я тебе не марионетка — и никогда ей не буду! Чего же ты от меня хочешь? Почему ты злишься? — Меня затрясло, и слезы хлынули настоящим потоком.— Ради тебя я буду сильным, но я... я узнал его.
— Почему? Потому что он с тобой целовался? — Он наклонился и собрал левой рукой мои волосы. Он потащил меня к себе.
— Мариус, ради Бога!
Он поцеловал меня. Он целовал меня, как Мартино, и рот у него был такой же человеческий и горячий. Его язык скользнул мне в рот, и я почувствовал не кровь, но мужскую страсть. Его пальцы жгли мне щеки.
Я начал вырываться. Он отпустил меня.
— О, вернись ко мне, мой холодный белый бог,— прошептал я, опуская голову ему на грудь. Я чувствовал его сердце. Я слышал, как оно бьется. Я никогда раньше его не слышал, никогда не ощущал биение пульса в каменной часовне его тела.— Вернись ко мне, мой бесстрастный учитель. Я не понимаю, чего ты хочешь.
— О дорогой мой,— вздохнул он.— О любовь моя.— С этими словами он осыпал меня привычным демоническим ливнем поцелуев, не насмешками страстного мужчины, но своей любовью, мягкой, как лепестки, запечатлевая ее дары на моем лице и волосах.— О мой прекрасный Амадео, о дитя мое,— говорил он.
— Люби меня, люби меня, пожалуйста,— прошептал я.— Люби меня и забери меня с собой. Я — твой.
Он обнимал меня в наступившей тишине. Я дремал у него на плече. Подул ветерок, но он не потревожил тяжелые гобелены, где французские вельможи и дамы скользили по густому вечнозеленому лесу в окружении борзых и гончих, которые никогда не прекратят лаять, и птиц, которые никогда не прекратят петь.
Наконец он отпустил меня и пошел прочь, ссутулившись, низко склонив голову. Потом ленивым взмахом руки он поманил меня за собой, но вышел из комнаты слишком быстро.
Спустившись по каменной лестнице, я выскочил за ним на улицу. Двери были открыты. Холодный ветер осушил мои слезы и развеял зловещую жару той комнаты. Я бежал и бежал по каменным набережным, через мосты, следуя за ним к площади.