— Мы поедем, если князю так будет угодно,— сказал отец,— и оставим икону в ветвях дерева, стоящего рядом с местом, где погиб его брат.
— Суетное тщеславие и безумие,— вмешался в наш разговор старец. В комнату вошли и другие монахи. Поднялся шум.
— Кончайте голосить и говорите по-человечески! — прикрикнул на них отец.— Дайте моему сыну рисовать. Андрей, смешивай краски. Талдычь свои молитвы, но приступай к делу.
— Отец, ты меня -унижаешь. Я тебя презираю. Мне стыдно, что я твой сын. Я твоим сыном не буду. Заткни свой грязный рот, иначе я ничего тебе не нарисую.
— А, узнаю своего милого сыночка — что ни речи, то мед, и пчелы оставили ему свое жало в придачу.
Он опять меня ударил. На этот раз у меня закружилась голова, хотелось покрепче сжать ее руками, но я сдержался. У меня заболело ухо.
— Гордись собой, Иван-дурак! — сказал я.— Как я буду рисовать, если ничего не вижу и даже сидеть не могу?
Монахи закричали. Они спорили друг с другом. Я постарался сосредоточиться на небольшом ряду глиняных кувшинов, подготовленных для смешивания желтков и воды. Наконец я принялся за работу — уж лучше заниматься делом и выбросить их из головы. Я услышал, как отец удовлетворенно засмеялся.
— Давай, покажи им! Пусть знают, кого собираются живьем закопать в куче грязи.
— Во имя любви к Богу,— сказал старец.
— Во имя тупых идиотов,— возразил отец.— Вам мало заполучить великого художника. Вам нужно превратить его в святого.
— Ты сам не знаешь цену собственному сыну. Господь направлял тебя, когда ты привел его к нам.
— Не Господь, а деньги,— сказал отец. Со стороны монахов послышались оханья.
— Что ты им врешь,— неслышно сказал я.— Ты прекрасно знаешь, что сделал это только из гордыни.
— Да, из гордости,— ответил отец,— что мой сын может нарисовать лик Господа и Богородицы как истинно великий мастер. А вы, кому я доверил этого гения, слишком невежественны, чтобы это понимать.
Я начал растирать необходимые пигменты, а потом вновь и вновь перемешивать мягкий коричнево-красный порошок с желтком и водой, пока в них не растворился каждый крошечный комок и краска не стала гладкой, идеально разведенной и чистой. Теперь немного желтого, потом красный.
Они из-за меня поскандалили. Отец замахнулся на старца кулаком и едва не стукнул его, но я не стал отрываться. Он не посмеет. Он в бешенстве пнул мою ногу, вызвав судорогу в мышцах, но я промолчал и продолжал смешивать краски.
Слева меня обошел один из монахов и поставил передо мной чистую выбеленную доску, огрунтованную, подготовленную для святого лика.
Наконец все было готово. Я наклонил голову. И перекрестился по нашему обычаю — справа налево, а не слева направо.
— Господи, дай мне силу, дай мне глаза, направь своей любовью мои руки, как можешь делать только ты! — У меня в руках тотчас оказалась кисть — я взял ее бессознательно — и начала скользить по дереву, сперва обозначая овал лица Богородицы, затем — покатые линии плеч, а далее — контур ее сложенных рук.
Теперь же их вскрики отдавали дань картине. Мой отец злорадно смеялся, испытывая удовлетворение.
— Ага, так-так, мой Андрей, мой острый на язык, саркастичный, непослушный, неблагодарный, маленький, одаренный Богом гений.
— Ну, спасибо тебе, отец,— язвительно прошептал я, пребывая в глубинах собственного сосредоточенного, поверженного в транс сознания и словно со стороны с благоговением наблюдая за движением кисти. Вот ее волосы, плотно прилегавшие к голове, разделенные на пробор. Мне не требовалось специальных инструментов, чтобы придать идеально круглую форму нимбу вокруг ее головы.
Монахи держали наготове чистые кисти. Один зажал в руках чистую тряпку. Я схватил другую кисть и принялся смешивать красную краску с белой пастой, пока не добился подходящего для плоти оттенка.
— Ну разве не чудо?!
— Вот именно,— проговорил старец сквозь сжатые зубы.— Это чудо, брат Иван, и он поступит согласно Божией воле.
— Будьте вы прокляты! Пока я жив, он здесь замурован не будет. Он едет со мной в степь.
— Отец,— усмехнулся я,— мое место здесь.
— Он лучший стрелок в семье и поедет со мной в степь,— повторил отец, обращаясь к монахам, которые обрушили на пего шквал протестов и возражений.
— Почему ты нарисовал слезу в уголке глаза Богородицы, брат Андрей?
— Это Господь наделил ее слезой,— ответил другой монах.— Это же Всех Скорбящих Радость. Только посмотри, как прекрасны складки ее плаща.
— Смотрите, маленький Христос! — воскликнул мой отец, и даже его лицо исполнилось почтения.— Бедный младенец Христос, его скоро ждет распятие, смерть на кресте.— Он понизил голос, ставший почти нежным.— Какой талант, Андрей, смотрите же, загляните в глаза младенцу, посмотрите на его ручку, на большой палец...
— Даже тебя озарил свет Господень,— сказал старец.— Даже такого жестокого глупца, как ты, брат Иван.
Монахи подошли ближе, вокруг меня сомкнулся круг. Отец протянул мне полную ладонь маленьких мерцающих камней.
— Для нимбов. Работай быстрее, Андрей, князь Михаил повелел нам ехать.
— Говорят же тебе, это безумие,— мгновенно зажурчал хор голосов. Отец повернулся и занес над ними кулак.
Я поднял глаза и протянул руку к чистой деревянной доске. Мой лоб взмок от пота, но я продолжал работать.
Я нарисовал три иконы.
Меня охватило счастье, чистое, неподдельное счастье. Как приятно было согреться в нем, ощутить его, и я знал, хотя ничего и не говорил, что все устроил мой отец — такой веселый, краснощекий, с широкими плечами и блестящим лицом, отец, которого я предположительно должен был ненавидеть.
Скорбящая Богородица с младенцем, салфетка для ее слез и младенец Христос. Усталый, с затуманенным взглядом, я откинулся назад. Было, невыносимо холодно. Хоть бы разожгли огонь. Левую руку свело — она замерзла. Только правая была в порядке благодаря тому темпу, в котором я работал. Мне хотелось сунуть в рот пальцы левой руки, но это было неприлично, только не здесь, не в этот момент, когда все собрались перед созданными мною иконами.
— Шедевр... Истинно творение Господа...
На меня снизошло ужасное чувство времени, чувство, что я нахожусь вдалеке от этой минуты, вдалеке от Печерской лавры, которой я дал обет посвятить свою жизнь, вдалеке от монахов, моей братии, вдалеке от моего кощунствующего, глупого отца, который, несмотря на свое невежество, так мной гордился.
Из его глаз текли слезы.
— Мой сын,— сказал он, с гордостью сжимая мое плечо.
По-своему он был прекрасен: красивый сильный человек, который ничего не боялся, сам по себе князь среди своих лошадей, своих собак и своих сторонников, одним из которых был я, его сын.
— Оставь меня в покое, туполобая деревенщина,— сказал я и улыбнулся ему, чтобы еще больше разозлить. Он засмеялся. Он слишком радовался и слишком гордился, чтобы поддаться на провокацию.
— Смотрите, что сделал мой сын! — Голос его предательски дрогнул и слегка охрип. Отец чуть не плакал. А ведь он не был даже пьян.
— Нерукотворные...— произнес монах.
— Естественно,— презрительно хохотнул отец.— Просто нарисованные рукой моего сына, вот и все.
Шелковистый голос произнес мне на ухо:
— Ты сам разместишь камни в нимбах, брат Андрей, или мне выполнить эту работу?
Наконец все было сделано: паста наложена, камни закреплены — пять камней для иконы Христа. В моей руке опять появилась кисть, чтобы пригладить темные волосы Христа, разделенные на пробор и убранные за уши, так что по обе стороны пряди виднелись только частично. В моей руке возникла игла, чтобы углубить и оттенить черные буквы в открытой книге, лежавшей в левой руке Христа. С доски, серьезный и строгий, глядел Господь Бог, под изгибом коричневых усов краснела прямая линия губ.
— Пойдем, князь здесь, князь приехал.— За дверью монастыря валил снег, кружащийся под жестокими порывами ветра. Монахи помогли мне надеть кожаные одежды, застегнули пояс. Приятно было снова вдохнуть запах бараньей кожи, поглубже втянуть в себя свежий холодный воздух. Отец держал мой меч. Тяжелый, старинный, он сохранился со времен его давней стычки с тевтонскими рыцарями в далеких землях, драгоценные камни давно уже откололись от рукояти, но он оставался хорошим, удобным в бою оружием.