«Все происходит именно тогда…»
Все происходит именно тогда
Когда не происходит ничего
Из глаз бежит веселая вода
И горний свет ложится на чело
И счастье обнимает – как беда
И с этим не поделать ничего
Слабеющие губы шепчут «да»
Молчи не говори мне ничего
Не ведать и не видеть ничего
К щеке живой далекая щека
На миг приникла будто на века
Чего ж еще? Не надо ничего
Превыше – быть не может ничего
Для каждого попавшего сюда
Свет с Темью разделяет лишь слюда
И больше между ними – ничего
Ты плачешь? Успокойся, ничего,
Нет разницы меж «ныне» и «всегда»
Все будет непременно и тогда
Когда уже не будет ничего
«Не думай ни о чем…»
Не думай ни о чем —
Что будет, то и будет.
Кто свыше наречен,
Того – и снег разбудит,
Возьмет из забытья,
Где горе горевало,
Из черного провала —
В ладони бытия.
Горючим первачом
Февральский холод пьется.
Не думай ни о чем.
Откуда что берется —
Земных ответов нет.
Дарован, безначален,
Сочится вещий свет
Из неземных венчален.
Какого лада ждать
В хоромах снегопада?
Смеяться ли? Рыдать?
А мне – и то услада,
Что гладишь по щеке
Озябшею ладонью
На клятом сквозняке
Судьбу мою долдонью.
Исход – не изречен.
А снегопад – бездонен.
Не думай ни о чем.
Не отводи ладони.
Из Песни песней
Та, которая хлеба не ест совсем,
та, которая сладостей со стола не берёт,
та – поправляет чёлку семижды семь
раз, и к бокалу её приникает рот.
Красное – на губах, а снизу – огонь внутри.
Она пьёт саперави терпкую киноварь
и затем говорит ему: говори, говори,
о мой лев желанный, о мой великий царь!
Он лежит на ковре – весь в белом и золотом.
Он уже не вникает, что Леннон в углу поёт.
«Сразу, сейчас, теперь… Но главное – на потом», —
думает он, дыша. И тогда – встаёт.
В эту ночь у жезла будет три жизни, три.
Будет семь жизней дарёных – для влажных врат.
Он говорит: косуля, смотри мне в глаза, смотри.
И тугим. языком. ей отворяет. рот.
Чуткой улиткой ползёт по её зубам.
Что ты дрожишь, родная? – Да, люб, люб, люб —
тяжек и нежен, бережный, сладок! Дам —
не отниму от тебя ненасытных губ.
Ночи неспешней даже, медленней забытья,
он проникает дальше, жаром томим-влеком, —
ловчий, садовник, пахарь, жаждущий пития.
И у неё находит влагу под языком.
Там, на проспекте, возникнет авто, и вот
крест окна плывёт над любовниками по стене.
А он переворачивает её на живот
и ведёт. ногтём. по вздрагивающей. спине.
И когда он слышит: она кричит,
то мычит и саммм, замыкая меж них зазор.
И на правом его колене ранка кровоточит —
где истончилась кожа, стёртая о ковёр.
Елена Касьян, Львов
«Он звонит ей и говорит, что не мог, что, мол, куча дел…»
Он звонит ей и говорит, что не мог, что, мол, куча дел,
Что сегодня он очень старался и, естественно, очень хотел!
Но проблемы висят, как петли: ту обкусишь, другая торчит.
Виноват, говорит, конечно, но был занят, болен, разбит…
А она молчит.
А она понимает, что снова – к чёрту ужин, хоть убран дом,
Что любовь, по большому счёту, у неё совсем не о том,
Что в какой-то момент не важно, у кого вторые ключи,
Если все – инвалиды любви, если каждого надо лечить.
И она молчит.
А он думает: «Всё, мол, в порядке – без истерик, значит, сойдёт».
Говорит, что на этой неделе он зайдёт, непременно, зайдёт…
Так недели, месяцы, годы время складывает в кирпичи —
Сердце рвётся, любовь остаётся. И её обступают врачи.
А она молчит…
«Мне на самом-то деле плевать, что ты давно не звонишь…»
Мне на самом-то деле плевать, что ты давно не звонишь.
Я тебя поселила в какой-то вымышленный Париж,
В какой-то шикарный номер с видом на Сен-Мишель —
С кабельным, с барной стойкой, с кофе в постель.
Всё, что я помню – дождь… как в шею дышала, дрожа,
Как говорил «до скорого», а я уже знала «сбежал».
Стояла, как дура, в юбке – по бёдрам текла вода…
И всё говорил «до скорого», а я слышала «навсегда».