Начальник цеха долго смотрел на Степана. И в этом спокойном, казалось, равнодушном взгляде Степан прочитал не совсем спокойные мысли.
— Я так и думал, я почти уверен был, что ты… побежишь с этой домны.
— Это почему же?
— А потому, что ты настоящих трудностей еще не нюхал — из института и в хороший коллектив, да еще в мастера. Работал, вносил предложения, тебя поддерживали, брал новые обязательства, тебя прославляли — тебе все легко давалось, а теперь вот…
— Не верили, а уговаривали: иди, иди…
— Хотелось проверить. А потом… в партбюро говорили — коммунист. А ты, видать, член партии, но еще не настоящий коммунист.
— Это уж слишком!
— Ошибаюсь? Может быть. Дело покажет, да вот уж показало… Что ж, не возражаю. Силой никого не заставлю работать — толку не будет. К вечеру напишу приказ. Иди.
Степан встал, долго крутил в руках шапку. Потом нахлобучил ее почти на глаза и по длинному кабинету направился к двери. Шел не дыша. Готовность начальника цеха немедленно освободить его, Задорова, от работы на этой домне, сразила Степана. Конечно, он шел сюда с твердым намерением добиться перевода на свою домну, но он при этом полагал, что его все же будут уговаривать, а, может быть, даже накричат на него и… оставят. И что в конце концов тоже неплохо: не освободят от Шерабурко, но будут знать, что с ним работать нелегко.
Словом, идя к начальнику цеха, Степан на многое рассчитывал, а тут, на тебе, сразу — иди! Вот дверь…
Степан уже протянул к ней руку, а за спиной голос:
— Да, а как партбюро? Сейчас позвоню, подожди.
Набрал номер, слушает, ждет. Степан остановился, но руки с дверной ручки не отнял. Гладит ее, рассматривает…
— Алло, алло, ну что ты там? А, ну извини… Так слушай, у меня Задоров сидит. Просит перевести его обратно в свою бригаду. Да, да… Не с коллективом, а с Шерабурко… Все мы разные: один — с гонором, другой — трусоват… (у Степана еще сильнее запылали щеки, уши). Ну, разумеется… Где трудности — там он слабоват… Во, во… Так я пишу приказ…
— Нет, я же, — Задоров бросился к столу, — я же пришел… Может вы посоветуете…
— Как, ты за советом? — удивленно спросил его Бугров и снова закричал в трубку: — Нет, нет, подожди, тут… — снова зажал ладонью мембрану трубки и поднял голову: — Значит, решение еще не окончательное? Тогда… Алло, алло, подожди еще, передумываем.
Отодвинул от себя телефон, положил руки на стол, сжав пальцы в один кулак, и тихо, но твердо, заговорил:
— У меня на фронте был такой случай. Послал я молодого лейтенанта за «языком». Он отошел от блиндажа, постоял, подумал, а потом вернулся и вот так же робко спросил: «А если там… если, мол, не сумею…» Я встал тогда и сказал ему: «Если страшно будет — беги обратно, беги, удирай, а языка я сам достану». С тех пор он…
Выйдя из конторы цеха, Задоров сплюнул от злости: «Вот, поговорили… Все из-за этого, растолстевшего бугая. Ему, видите ли, обязательства высоки… Испугался! — И уже на себя: — Он испугался, а ты сам?.. И надо же мне было… Гм… «Если страшно будет — беги обратно…» Н-да!.. Нет уж, не побегу!»
Сон не шел. Шерабурко лежал на спине, положив руки под затылок. Многое волновало старого доменщика.
Луна медленно плыла над землей. Вот ее холодный луч прошелся по гардеробу, потом поиграл на списке никелированной кровати и стал медленно передвигаться по одеялу от ног к голове. Пучок света добрался до колен, пояса, затем к груди, лезет медленно, но неудержимо…
Уже за двенадцать перевалило. По радио передают какое-то «Не искушай» композитора Глинки. Шерабурко не знал этого Глинку, но сейчас сочувствовал ему. «Видать, человек на своем веку тоже всякое пережил. Вот какую музыку сложил… Душу рвет…» Дотянулся до приемника, выключил. В доме — ни звука. Жена уснула. Спит она тихо, как малое дитя. Повернуться бы на другой бок, а вдруг разбудишь…
Перед глазами пройденный путь — длинный и нелегкий, с горестями и радостями.
Только поженились на Украине и — на Урал. Манила загадочность неизведанного.
Строили. Все строили заново — завод, город, жизнь… Спать ложились в шапках, а утром отдирали их от стен — примерзали…
Но строили!
Встала первая бронированная красавица. Одна среди необъятной степи. Смотрел на нее, задрав голову, придерживая шапку. От радости глаза заволакивало.
Вскоре и город белокрылый распластался по степи.
И до мастера дошел. Вот тогда широко зажил Шерабурко. Свой дом, полированные шкафы, «Победа»… Забылась нужда строительных лет… Дом — полная чаша. Но ведь опять… старость надвигается, хочется подкопить на черный день. Ведь как она, жизнь-то, пойдет, неведомо. Надо подкопить…