Зиновьев фыркал – Ленин всё-таки был ему лучшим другом, даже Каменев занимал вторичные позиции в его душе: все-таки не с ним несколько мучительных для себя дней Григорий провёл в шалаше. Зиновьев для всех был загордившимся белоручкой, за это никто его не любил. И он, как председатель Петросовета, остался в Питере.
- Предатели, трусы, – бубнил он про себя, расхаживая в этот момент по залу Смольного. – И это они, они называли меня штрейкбрехером!..
Перед переездом Зиновьев подал ВикЖелю дезинформацию о том, что столица якобы переносится в Новгород, понимая, что белая гвардия могла узнать правду и устроить теракт – тем самым председатель Петросовета принёс Ленину свои извинения. К ВикЖелю и обратно бегал, конечно, не сам Григорий, а один из его ближайших сотрудников Слава Молотов, хоть его обязанности такое не предусматривали. Но молодость и революционная энергия позволяла Славе успешно строить карьеру и успевать выполнить всё, что приказывал Зиновьев.
А Коба с интересом бродил по Красной площади, пока их вещи переносили в новую большевистскую резиденцию. Кремль он всегда представлял себе именно так: алая готическая крепость с острыми, изумрудными шпилями и огромными, чёрными часами на знаменитой Спасской Башне. Только когда золотые стрелки пробивали полдень, куранты играли «Коль славен наш Господь в сионе…».
- Надо, чтобы эти часы заговорили нашим языком, – заметил Ильич, и к лету переделали механизмы, и теперь часы пели «Интернационал». Без всякого субъективизма можно сказать, что гимн новой страны был более подходящим для Кремлёвского стиля. Абсолютно всем нравилась музыка «Интернационала» – от неё на парадокс веяло патриотизмом, безмерной гордостью, красотой и смелостью. Всем, кроме Кобы.
В духовной семинарии он привык к духовному пению, сам неплохо пел, “не то, что некоторые особо одарённые перманенты”, и ничего не имел против патриархальной культуры. Просто не любил «Интернационал» Коба и всё – он не мог этого объяснить беспристрастно. А вот для того же Ленина, Троцкого или Дзержинского гимн большевиков вызывал абсолютное благоговение.
Что ещё не нравилось Кобе – золотой двуглавый орёл на шпиле Спасской башни. Он никак не вписывался в архитектуру сооружения. Большевик видел на медальоне Троцкого пятиконечную звезду, и она невольно задела его. Даже странные скрещенные предметы быта, символизирующие единение рабочих и крестьян импонировали привередливому Кобе. Ленин ненароком шепнул ему в поезде, что в конце месяца будет подниматься вопрос о введении нового герба РСФСР.
«И всё-таки, красиво» – вынес вердикт Коба, хотя сам смекнул, что ровно сто двадцать лет назад на этом самом месте были казнены взбунтовавшиеся против Петра Великого стрельцы.
Внутреннее убранство Кремля говорило о его сущей буржуазности: всюду пестрили двуглавые орлы, а на стенах и потолках сияли позолоченные барельефы. Даже Смольный не был таким вычурным. Первым делом, что сделал Коба, войдя в свою квартиру – выкинул длинное, старинное зеркало с расписной рамой, невзирая на суеверия Свердлова о “семи годах несчастья”.
На следующий день приехал сам Троцкий. Он решил, что для конспирации всё правительство сразу отправлять одним поездом опасно. Пробыв сутки в Смольном, заодно успев напечатать статью в оправдании переезда, он и остальные члены правительства окончательно утвердились в Москве. Кремль Льву безумно понравился: он сразу почувствовал себя как дома в той роскоши, что осталось с царских времён – по своему уровню. Все комнаты Кремля, в том числе квартиры Кобы и Троцкого, были выделаны искусными мастерами: гравюры, изображающие мифы Древней Греции, кирпичные камины, бронзовые канделябры почти по всему периметру переливались разными цветами, что не могло не греть душу Льву, который обожал комфорт, а когда уют и роскошь так славно сочетались с планами Мировой революции...
К сожалению, идеальной жизни никогда не бывает. Грации и музы Афин никак не могли спасти РСФСР от гражданской войны. После подписания Брестского мира началась иностранная интервенция. Белорусская Рада совместно с корпусом польских легионеров в ночь с 19 на 20 февраля 1918 года заняла Минск и открыла его для немецких войск. С разрешения немецкого командования Белорусская Рада создала Правительство Белорусской Народной Республики и в начале марта, аннулировав декреты советской власти, объявила об отделении Беларуси от России.
Расправившись со всеми бытовыми проблемами переезда, наконец, состоялся первый совместный завтрак иллюминатской коммуны – членов ЦК РКП(б) и их семей. Жёны доблестных работников политбюро жутко устали от всех революционных и государственных дел, а потому предпочитали насыщаться в другое время, так как каждое даже неофициальное застолье партийцев так или иначе сводилось к политике.
За большим овальным столом собрались все, кроме наркомвоенмора. Так как правила коммуны нужно было соблюдать и не приниматься за еду, пока не прибудут все, поговорка «семеро одного не ждут» теряла свою потребность.
- Ну-с, что у нас на сегодня? – нараспев проговорил Троцкий с живым блеском в голубых глазах. Он упругой походкой вошёл в зал и сел за стол, с энергией потирая ладони.
Товарищи смерили его мстительным взглядом и, не проронив ни слова, наконец, взялись за приборы и начали свою трапезу.
- На твоём месте я бы приубавил своё веселье, – холодно заметил Свердлов. Троцкий вопросительно поднял брови.
- А что случилось?
- Ленин, – коротко бросил Свердлов, откусывая небольшой кусок мяса.
- Что – Ленин? – не понял Лев.
- Не в своей тарелке Ленин, – пояснил Коба, грубо разламывая ломоть хлеба. Троцкий хмыкнул, осматривая высокомерным взглядом грузина, а затем, взяв в руку вилку, покрутил её при свете ламп.
- По твою душу, наверное, Коба? Снова что-то натворил.
- Да нет. Сегодня утром звонил Зиновьев и сообщил о том, что Каменева арестовали на Аландских островах. Финская власть выдвинула ультиматум, что освободит Льва Борисовича только в обмен арестованных финнов. Кажется, интервенцией занимаешься ты, поэтому, скорее, по твою душу.
Троцкий облизнул губы, не ответив грузину, повязал на шее салфетку и, положив в тарелку с двуглавыми орлами сладкий перец, начал усиленно резать его. Члены ЦК переглянулись, Алексей Рыков – нарком внутренних дел, спросил:
- Неужели тебя никак не заботит арест Каменева? Вроде, ты его шурин, а значит, родственники как-никак.
- Он Олин муж – её родственник, а не мой, – отрезал Троцкий. – Лев должен был понимать, что в период обострения Гражданской нужно быть осторожнее, а раз опустил подобную оплошность – пускай отдувается, – вновь воцарилось молчание. Напряжённую обстановку стоило разрядить, поэтому наркомвоенмор приподнято сказал: – Кстати, товарищи, я один заметил этих «прелестных» орлов на тарелках? Восхитительно, не правда ли?
- Действительно, – поддержал Луначарский, поедавший капустный салат. – ЦК пролетарской партии использует в качестве посуды царскую символику. Настоящая диктатура пролетариата назревает!
Члены центрального комитета в одобрении засмеялись. За что любили Луначарского – он при помощи идеологии мог поднять настроение кому угодно. Все, кроме сосредоточенного Свердлова, мигом забыли про арест товарища и в перерывах между пережёвыванием пищи точили лясы.
- А вот как, по-вашему? – спросил Коля Бухарин, который был истинным интернационалистом и знатоком идеологии. После Бреста он смог помириться с Лениным и снова занять должность главного редактора «Правды». – Если бы русский народ можно было бы обособить до нации, то каким бы главным качеством он обладал?
Вопрос работникам Политбюро, также, не смотря на интернационализм, понравился, и за столом началось активное обсуждение. Троцкий расплылся в довольной улыбке, какой мог бы обладать только мартовский кот – принято было считать, что именно он знает русский народ как никто другой – иначе бы он не смог стать для них излюбленным оратором. Лев дождался, когда товарищи угомоняться, и, картинно растягивая слова, ответил: