- Совершили, – мрачно кивнул Троцкий. – Но только в одной стране. И эта страна должна стать хворостом для разжигания мирового костра революции для полного уничтожения капитализма.
- Сначала попытайся построить социализм в одной стране, а потом уже и о мире суди.
- Если ты такой умный, то езжай сам, – процедил сквозь зубы наркомвоенмор. – Я понимаю, отчего ты такой: сидишь в столице в своём наркомате. А вот если бы хоть раз побывал на фронте – прикусил бы язык. А что – это идея. Я устрою.
Троцкий не солгал. Спустя четыре дня Ленин назначил Кобу руководителем продовольственной комиссии на юге России и отправляет в командировку в Царицын. И большевик выдохнул: хотя бы не огневой восток. Ленин очень ценил своего де-факто зама, однако практичность Кобы нужна была не на поле боя, а на производстве. В столице был голод, а что творилось с армией в Петрограде – страшно было представить. Москву нужно было снабдить хлебом, а единственной отправной точкой был юг. Для сопровождения и помощи в работе Коба выбрал брата и сестру, которые работали у него в наркомате: Фёдора и Надю, да-да, ту самую Наденьку Аллилуевых. Ещё ровно год назад Коба чуть не проболтался Каменеву о своих к ней чувствах, а теперь, повзрослевшая восемнадцатилетняя девушка была готова сама броситься на край света ради единственного, которым была безмерно очарованна. Надюша была тайно влюблена в самого загадочного и мрачного большевика, чьи глаза сияли янтарным золотом, словно весенний рассвет.
Перед прибытием поезда наркома по национальностям на станции в Царицыне столпился народ. Массы рабочих теснились на небольшой площадке, дабы взглянуть на гостя-члена ЦК из самой Москвы. Шестого июня на юге РСФСР стояла безумная жара и люди, изнывающие от жажды в толпе, просто обмахивались руками. Женщины, кои поизобретательнее, из газет, кроме «Правды», складывали бумажные веера. Первые часы ожидания проходили в безобидном и терпеливом молчании под присмотром чуткого руководства городской власти.
Когда Коба вышел из вагона, он обомлел, увидев перед собой чуть более тысячи пролетариев.
- Почему здесь столько людей? – строго спросил он у председателя горкома.
- Так как же народу запретишь? Вас встречают-с, – услужливо ответил тот. Коба вздохнул: в русском народе чинопочитание заложено в генах, от рождения, и никакие дары свободы не способны избавить их от рабского поведения. Народ по своей натуре консерватор, как утверждал Герцен.
- Я получил телеграмму, что анархист Петренко совместно с некой Марией Никифоровой поднял восстание, – большевик, дабы не быть голословным, продемонстрировал местному управлению само письмо. – В вашем районе образована крайне тяжёлая политическая ситуация, а вы допускаете массовое скопление народа, где возможна попытка теракта. Чем вы думаете, товарищ?
- А вам разве не приходило письмо, в котором уведомлялось об аресте Петренко и расстрела “Маруськи” на месте? – удивился предгоркома. – Опасность теракта на сегодняшний момент ликвидирована, не волнуйтесь.
- Приходило, но что-то мне подсказывает, что у вас в городе куда больше деморализованных личностей, нежели одни Петренко с Никифоровой. Может быть, немецкой интервенцией? Или залихватским разгулом армии Краснова? Если вы не назовёте хотя бы один весомый аргумент, подтверждающий всеобщую безопасность этих людей, то мне придётся приказать товарищам латышским стрелкам разогнать толпу. Федя, Надя, идёмте.
Когда на перроне появилась троица столичных большевиков, люди засуетились. Женщины тут же забыли о жаре, стараясь как можно выше приподняться на носках, чтобы увидеть наркома по национальностям, потому что никто не знал, как он выглядит и с чем его едят. Толкотня неожиданно усилилась, и вдруг прямо к Кобе из толпы неожиданно протиснулся человек с дыней и небольшим арбузом под мышкой. Его смешная торопливость сопровождалась попутными ругательствами рабочих, стоящих позади.
- Ну, куда ты полез! – кричали ему, на что человек лишь махнул рукой, дескать «отвяжитесь». Коба оценил эффектное появление мужчины, а более оценил отличное продовольственное снабжение в Царицыне. Человек этот был в военной тёмно-зелёной форме, которая ему была скорее велика, чем в пору из-за невысокого роста, но забавнее большевику показалось не его походка, а его лицо: мимика была проще и наивнее, чем у Кирова. И если продолжать сравнивать с ним, то глаза у Кирова были большими, невинными лазурно-голубыми, покуда у личности, стоящей перед Кобой, глаза были чёрными, маленькими, словно бусинки. Издали, да и вблизи черты лица человека имели схожесть с крысиной мордочкой: острый длинный нос и под ним – усики. Не зная отчего, но у Кобы этот субъект вызвал только положительные эмоции. Последний улыбнулся во весь рот и протянул большевику свободную руку.
- Мои войска вошли сюда несколько дней назад прямо из Донбасса, – пояснял он, крепко сжимая руку наркома по национальностям. – Мы, так сказать, охраняем покой и порядок на сегодняшнем вашем пути.
- Но на покой и порядок есть целый отряд латышских стрелков, которым поручил это дело Владимир Ильич, – со взаимной улыбкой ответил Коба.
- Фи. Всего одному отряду? Ничего, лишняя подмога не повредит! – поспешно воскликнул командир войска, тут же вручая грузину дыню.
- Клим, ну хватит позориться! – вновь крикнули отряды позади толпы. Человек нахмурился и уже демонстративно повернулся к своим людям, сказав:
- Я, между прочим, устанавливаю контакт. Как говорил Ильич: пролетарии всех стран – соединяйтесь! – затем он снова повернулся к Кобе. – Э-эх, вы так на меня отстранённо смотрите. Что же, неужели не узнали?
- Как не узнать – Климент Ворошилов. Вы же организовывали первоначальную работу в ВЧК, – Коба довольно усмехнулся. – Ну и как вам работалось с Феликсом Эдмундовичем?
Человек по фамилии Ворошилов расцвёл ещё больше, когда сам лично один из наркомов узнал его.
- Не спрашивайте, Иосиф Виссарионович, разве одним предложением ответишь. Товарищ Дзержинский… очень интересно организовывал свою работу: не подстроиться, не угнаться. Железо-человек. Не то, что председатель ВРК…
- Так-так-так, – Кобе стало интересно: встретить человека, который с таким заметным знаком критики отзывался о неприкосновенном Троцком – дорого стоит. Такой человек для Джугашвили был на вес золота, и если поначалу своей работы в Смольном, он буквально не замечал Ворошилова, который казался ему простачком, то теперь он в корне переменил свои настроения. – А чем же он не хорош?
- Ну, Лев Давидович хоть революцию и совершил, да порядком толком завершить – не завершил. Да и вон – отказался от должности наркоминдела – разве это дело? Не дипломат он, вы извините, – Климентий тут же перешёл на шёпот, – а гордец!
- Гордость не порок, – отстранённо пожал плечами Коба, абсолютно точно зная две вещи: то, что Климента нужно завербовать в друзья и то, что гордость – смертный грех.
- Гордым Бог противится, а смиренным даёт благодать, – возразил Ворошилов. – Не порок, товарищ Сталин, только бедность и лень. А от всего прочего дурного нужно избавляться. Феликс Эдмундович всегда говорил, что характер нужно воспитывать…
- А вы не находите Троцкого схожим с героем пьесы Островского Гордеем Торцовым? – уже более многозначительным тоном произнёс нарком по национальностям, чтобы Климентий окончательно всё понял.
- Нахожу, – кивнул он. – Хоть и не читал целиком-то, но отчего не найти? Само имя у него говорящее: не у Троцкого, у Торцова, а сам Лев Давидович чем лучше будет? Как ни посмотрю, ходит всегда один, как отрешённый и загадочным таким взглядом всех одолевает. Нет, смотрит он не по-нашему, не по-пролетарски, а гордо, цинично, всем видом говоря: «так знайте же, что я вас лучше и умней».
Брат с сестрой, слушая завязавшийся диалог, переглянулись между собой. Фёдор знал, каковы сильны и серьёзны разногласия между его другом и наркомвоенмором, и сразу понял, что Коба ищет людей для будущего сопротивления.