Виктория резко открыла глаза – в них блестели слёзы. Он снова исчёз, он вновь оставил её одну. Какая невыносимая досада – видеть его лишь во снах, редких снах. Ах, что вы знаете о верности и о фанатизме? Из-за этой навязчивой идеи она не может завести отношения, не может достойно закончить обучение, не может начать нормальную жизнь. Не дай вам Бог жить такой же каторжной судьбой: стать свободной, как ветер, но остаться в заключении собственных идей. Эти люди уже обречены – интересный типаж, но увы, весьма печальный.
Эти сны она воспринимала как кошмар, никому о них не рассказывала из-за страха разоблачения её склонности к шизофрении. С трудом поднявшись с кровати, девушка взглянула на старое зеркало, что стояло в дальнем углу комнаты, упершись на стену. Угол его был треснут, стекло потускнело и запылилось. Бесшумно подойдя к нему, она осторожно провела ладонью по зеркалу, освобождая серебряный хрусталь от пыльного заточения.
В отражении к ужасу бедной обречённой, она увидела высокую, бледную фигуру. Светлые волосы в одно мгновение под светом вспышки грозовой молнии стали чёрными, а черты лица исказились до неузнаваемости – это была уже не она, не её лицо. Они стали пронизывать один другую взглядом, как хищные лисицы. В ее зрачках отражался он, в его -она. У неё замерло сердце и закружилась голова от этого пристального взгляда.
Стон муки открывал её губы, глаза расширились, как перед призраком, но она шла, шатаясь, падая, – шла. Он с торжеством шёл навстречу ей, с губами, искрививленными торжеством, с глазами, широко открытыми от радости, шатаясь от пьянящего восторга. Их руки соприкоснулись, а жаркие живые губы сблизились с ледяными и немыми.
Оставив след поцелуя на стекле, “дочь Фауста” беззвучно зарыдала. Слезы смешались с остатками пыли, обратившись в грязные, серые разводы. Она царапала стекло, желая оказаться по ту сторону зеркала, чтобы не замышлять, а навечно забывшись, обрести покой души. Её желание было взаимным: она мечтала стать тенью, когда он мечтал обрести свободу и тело. Он мог воспользоваться её слабостью и в первые минуты отчаянным натиском поглотить всю её сущность в себя, заключив искалеченную, больную душу в свои железные цепи. Она бы не сопротивлялась, она этого желала больше всего на свете, и именно поэтому он оставил её рассудок в покое. Ему не было интересно бороться за то, что доступно, что нужно было бы всего лишь поднять, то что валяется под ногами. Ломать морально – не его цель.
- Что же ты со мной делаешь? – сорвался истеричный шёпот. Она не понимала, зачем призрак её мучает – что он от неё требует? Для неё существовали только крайности: почему не убивает, а если не уничтожает, то почему не оставляет, продолжая медленно сводить с ума.
“- Зачем ты меня истязаешь? Разве я не доказала свою преданность? Или… я сама, я, думающая это, я – тень, я – призрак, я – отторжение. И в меня лишь перелились воспоминания, мысли и чувства той, другой меня, той настоящей. А в действительности я брошена в глубоких казематах собственной совести, где томлюсь в изнеможении. Ты ещё тогда убил меня, чтобы вернуться и воскреснуть самому. Я разоблачила твой план. Я же не желала власти, я желала быть свободной. Но я больше не желаю покоя, я желаю жить, желаю уничтожить тех, кто меня убил и заключил в эти нерушимые цепи!!! Будь ты проклят, призрак коммунизма, и твой злополучный медальон…”
Она вдруг осознала, что ничего из своих слов не произнесла вслух: из её губ не вырвалось ни звука. А дьявол стоял напротив неё, ехидно свергая ядовитой зеленью пронзительных, но прекрасных глаз. Девушка всхлипнула и в изнеможении скатилась на пол, к его ногам.
- Я мертва уже столько лет, – проговорила она. Голос её звучал с отстранённой нежностью. – Десять лет моего заключения остаюсь преданной тебе, и я всегда буду тебе верна… Ты умер для других, но остаёшься живым для меня. Я предаю тебя бесконечно, но никогда не смогу от тебя отказаться, словно Сигюн, навечно...
Казалось, призрак был удовлетворён этими словами – его черты вновь преобразились в девичьи, он опустился на пол вместе с ней и замер. И вновь тёмные круги под тусклыми, влажными глазами, и светлая копна взлохмаченных волос. Странно, что она вспомнила богиню из скандинавской мифологии, но этот персонаж как ничто иное бы олицетворял её эмоции. Подумав об этом, Вика глубоко вздохнула и в один миг лишилась чувств.
А на следующий день в Петербурге прошли три митинга. Первый – в девять часов утра рядом со станцией место «Невский проспект», второй – в полдень на Дворцовой площади, третий – в полседьмого вечера на Петроградской набережной недалеко от крейсера Авроры.
Все эти «флэшмобы» проходили нелегально, но и не носили радикальный характер, как митинг пятого мая. Полиция была начеку, но тандему словно везло: никто ни на кого не давил, всё проходило под мирными лозунгами, в честь “Дня победы”. А стоило всего-то назваться коммунистами и показать скаченное из интернета листок с легализацией пикетов. Дементьева, как и Анна присутствовала на всех митингах и контролировала ситуацию: несколькими уже заученными речами или импровизацией она разбавляла атмосферу, если та накалялась высказываниями предыдущих малоопытных ораторов: агрессия в сторону нынешней власти не должна была превышать речей, прославляющие победу Красной армии в 1945 году.
Брюнетка совсем не выступала и практически не высказывалась: она стояла в стороне, гордо скрестив руки на груди, покуда огромные, жёлтые глаза пристально следили за всем, что происходит; за всеми, кто присутствует, запоминая каждого в лицо, кто, во что был одет, каждую черту и выражение лица – её роль была проста – всего лишь провокатор. Виктория искоса наблюдала за ней в сопровождении совсем не лестных мыслей.
Как бы Орлов не убеждал её в том, что Анна – “потрясающая и клёвая” девчонка во всех отношениях, Виктория относилась к ней с величайшей осторожностью и антипатией. Никого ещё высокомернее межрайонки она не встречала: обе ходили с поднятыми носами, обе молчали, оставшись вдруг наедине – обе предпочли бы поскорее уйти из этого места. Между ними возникали распри на пустом месте: в начале спора обе говорили на низких тонах и завуалированными оборотами, которые были переполнены сарказма и презрения – Виктория побеждала благодаря богатству словарного запаса, а Анна из-за абсолютной наглости, упорства и фамильярности, которые не знали границ. В конце-концов кто-нибудь из них срывался на крик, пока другая глумилась над раздражимым фиаско. И чаще всего победительницей была именно межрайонка.
Виктория не могла простить ей того, что та превосходит социалистку: Анна была красивее, обладая незаурядными фигурой и формами, далеко не глупая, а способность быть одновременно раскованной и собранной, как железный кулак, делали девушку необыкновенно притягательной. Вокруг желтоглазой бестии всегда крутилось много людей, в основном это были представители сильного пола. И что Виктории было обиднее всего: Миша попал под удар её флюидов.
До этого девушка никогда не испытывала подобных чувств: лицезрение того, как Анна кокетничает с юным Орловом, каким взором парень смотрит на обольстительницу в момент её обворожительной улыбки, вызывали отвращение и некую обиду. С собой Виктория никогда не позволяла такого, но тогда Миша был в абсолютном разобщении с кем-то другим, а теперь… словно на пути появился конкурент. «Что за фарс – флиртовать в момент продумывании стратегии очередного политического пикета?» – негодовала Дементьева. Она боялась, что Орлов после того, как Анна окончательно вскружит ему голову, перестанет воспринимать всю серьёзность ситуации, которая под личиной страсти может показаться романтическим приключением, как в фильмах с участием Бреда Пита и Анджелины Джоли. Перестанет следить за причинно-следственной связью в истории, она окончательно ему надоест, и он бросит её теперь раз и навсегда.
Таким ходом прошли две недели. Девушка злилась, но поговорить тет-а-тет с Мишей не решалась – теперь Виктория в свободное от приготовления пикетов время предпочитала сидеть на чердаке и разбирала документы в гордом одиночестве, срываясь в искренних откровениях мыслей призрачным видениям.