Спиридонова оказалась права: Свердлов с лёгкостью отбивался от огненных шаров эсерских возмущений: “изверги”, “палачи”, а чуть позже объявил пятнадцатиминутный перерыв.
Все делегаты повалили из раскалённого зала в вестибюль первых и вторых этажей. Неумолкаемый спор разразился между ними: эсеры, агрессивно жестикулируя, объясняли большевикам, почему необходимо разорвать Брестский мир, последние же ни в какую не шли на уступки, объясняя своё несогласие неминуемой войной РСФСР с Германией. Спустя пару минут контраргументы эсеров носили личный характер, а вспыльчивые большевики терпеть оскорбления не были намерены. У одного из руководителей ПЛСЛ Бориса Камкова и заместителя председателя ВЧК большевика Мартына Лациса распри раздулось до общеделегатского масштаба.
- Вы не можете понять угрозу украинских людей по вашей необразованности! – заявил Камков, надменно смотря на разозлённого, потерявшего всякое смирение латыша Лациса. – Ваш Брест на соплях висит, только какой из него прок?
- Не гоните лошадей! – прошипел второй по значимости чекист в стране. – Представьте хотя бы на секунду, что будет, если Бресту придёт конец! Немцы итак осели у Петрограда, не вышли из Республики. Желаете, чтобы интервенция приобрела законный характер? Чтобы немцы до сюда дошли?
- Надо дать им бой! – воскликнул Камков, привлекая тем самым делегатов к обсуждению. – Вы же большевики, те, кто совершили Октябрь, а теперь ухватились за власть и трясётесь за неё?
- Намекаете на то, что большевики – трусы? – сквозь зубы спросил Лацис, сжимая кулаки.
- А я не намекаю, я прямо говорю!
Не выдержал не только Лацис. На Камкова набросились все большевики, кто был в тот момент в холле. В отместку на помощь своему руководителю пришли на помощь эсеры. Шум драки долетел до главного зала съезда.
Ленин обернулся на крики, доносившееся из вестибюля, хмыкнул про себя и, наконец, обратился к Троцкому, который сидел за столом Президиума и смотрел куда-то вдаль задумчивым, сосредоточенным взглядом. Медный свет ламп освещал только половину лица, оттеняя пенсне и ресницы.
- Что-то ты, батенька, тихий в последнее время. Не хочешь выступить с докладом о военной политике?
- Возможно, но сейчас не время, – Троцкий медленно повернул голову в сторону Ильича – наркомвоенмор был обеспокоен. – Что-то твориться на Волге – явная чертовщина! Все мои... поручители в Царицыне смещены с постов, а некоторых расстреляли по личному приказу Сталина.
- Сталина? – удивился Ленин, подсаживаясь к товарищу, игнорируя к привыкшей недоговорённости. – Уж ли не хочешь ты сказать, что Сталин специально именно на твоих людей нападает?
- Хочу? Да я говорю об этом! – Троцкий гневно щёлкнул зубами. – Вова, я должен туда ехать, мне необходимо во всём разобраться! Я не могу спокойно смотреть на то, как Коба...
- Успокойся, Лев, – Ленин утешительно пихнул наркомвоенмора в плечо – Ильича не без основания вовсе не заботило состояние приближённых к Троцкому. – Я не думаю, что Коба настолько глуп, чтобы в открытую, без причины нападать на твоих поручителей. Значит, причина была. Наклюкались, небось в доску твои comrades, а за нарушение дисциплины полагается расстрел – сам говорил.
- Не глуп, ты, правда так считаешь? – Троцкий расхохотался, и смеялся так истерично, что на глазах его выступили слёзы. – Нет, правда, Коба?! Коба всю революцию только банки грабил, а ты говоришь – умён! Да даже Зиновьев, этот сноб, и тот образованнее Кобы. Он по крайней мере ставит партийные приоритеты выше собственных тараканов.
Тут же в зал практически вбежал председатель Петросовета – взъерошенная шевелюра колебалась вихрами, а выбившийся из-под сюртука галстук мотался из стороны в сторону. Ленин, увидев Григория Евсеича, смерил насмехающейся улыбкой наркомвоенмора.
- Товарищ Зиновьев, что с тобой? – картинно удивился Троцкий, приложив руку к груди.
- Там Лацис и Камков накинулись друг на друга, – ответил Зиновьев с лёгкой одышкой.
- А ты тут причём?
- Да там все: Бухарин, Бубнов, Урицкий, – перечислял Зиновьев, наливая из хрустального графина воды в стакан, отхлебнул один глоток, а затем достал из кармана пластмассовый гребешок и обмакнул в жидкость. – В общем, они их-то ли разнимают, то ли – наоборот. Сейчас только причешусь и вернусь обратно – ну и шоу там.
- Хлеба и зрели-и-ищ, – слабо протянул Троцкий, откинувшись на спинку стула. Ленин прищурился: его де-товарищ до сих пор ненавидел Брестский мир, хоть и старался этого активно не демонстрировать.
- А вы, как я понял, не пойдёте?
- Мы надеемся на тебя, Гриша, – Ленин подмигнул Зиновьеву. – Урезонь эсеров, и Бухарина тоже, а то, как бы он в порыве чувств к ним не сбежал.
Зиновьеву только и оставалось, что пожать плечами и скрыться за дверями.
Спиридонова курила сигарету, стряхивая пепел на пол. Она стояла у западной стены зала, где возвышались, такие же, как она – белые, стройные светлые колонны. Всё присущее на съезде вызывали у неё отвращение и смех, но всё шло под контролем. Вот-вот большевики сдадут позиции, не выдержат и тогда можно нанести по ним последний удар. А если со съездом произойдут неполадки, то придётся применить кардинальные, но стопроцентные меры.
С противоположной стороны колонны, куда совсем не падал свет, и рядом с которой находилась Мария, стоял Свердлов.
- Что-с, Мария Александровна, ваши снова дебоширят? – произнёс он, завязывая диалог – молчание спиной к спине становилось неэтичным.
- Дебоширят не наши, а ваши, – нервно отозвалась она. – Ваше упрямие, присущее всем большевикам, сыграет с вами злую шутку когда-нибудь.
- Скажите откровенно, – Свердлов облокотился на колонну и повернул голову к эсерке. – Чисто теоретически допустим, что ваша партия добьётся разрыва Бреста – что вы будете делать дальше?
- Мы дадим немцам полноценный отпор, – спокойно и размерено ответила Мария.
- А откуда будете брать войска, если все мобилизованы на Урал и Восток?
- Возьмём, не переживайте, Яков Михайлович, один отряд Попова чего стоит, – Спиридонова на мгновение оторвала взгляд от сигареты и её глаза встретились с взором Свердлова. По телу эсерки пробежали мурашки, пересохло во рту – большие, чёрные глаза светились в темноте. Освещение и гнёт вопросом играли не малую роль в её воображении. Она поспешно выдохнула струйку серебристого дыма и бросила окурок на пол, раздавливая его каблуком.
- Надеетесь на “авось”, – Свердлов ухмыльнулся, опустив ресницы. – Как бы вы в таком случае не пролетели, Мария, как фанера над Парижем.
- А вы только и умеете задавать провоцирующие вопросы? – эсерка подняла брови, также облокачиваясь, повторяя движения большевика.
- Отнюдь, вам в провокации равных нет, – Свердлов снова устремил глаза в прозрачном пенсне на женщину. Марии было нечем парировать, хоть лесть ей была чужда, к тому же смотреть куда-то в сторону ей порядком надоело.
- Так не пора ли объявить об окончании перерыва? – спросила она, улыбнувшись. – Пятнадцать минут давно прошли.
- И то верно. – Свердлов окинул взором часы и, отстранившись от колонны, направился прочь от стены. Спиридонова осмелилась посмотреть вслед, и снова ей стало смешно. Как такая женщина как она может бояться этого низенького, тёмного еврея? Но весь мир когда-то дрожал от одно только имени Наполеона Бонапарта, хотя сам он был отнюдь не французом и небольшого роста. Значит, что-то и по мимо притягательной или ужасающей внешности может вызывать у людей привязанность, отчуждение, ненависть, любовь и страх – любые чувства, кроме изветшалого равнодушия.
“Вторая часть Марлезонского балета” – цитируя Дюма, на деле вторая часть второго дня съезда практически не отличалась от первой. Эсеры выполняли кульбиты гневных речей, изобличающих Брестский мир, большевики парировали угрозой войны. Ленин поражался хладнокровности Троцкого по поводу этого съезда – зная эсеров, их методы и принципы, от фракции можно было ожидать чего угодно. Разумеется съезд никогда бы ни пошёл им навстречу – Ильич понимал, что мир обязан был существовать. Для Троцкого же это значило крах мировой революции. Перманентная мировая революция – три заветных слова, ради которых этот человек готов был уничтожить всё на свете: за эти слова он жил, за эти слова был готов отдать жизнь. Чужую, конечно. Ленин в бдительной осторожностью слушал речь Спиридоновой, коя эмоциями своими была чиста, а злости и разочарованию её не было предела.