После этого как раз и проходило срочное совещание членов ЦК партии левых эсеров. За прямоугольным столом в небольшой, обыкновенно обстроенной комнатке сидели сами её руководители.
- Ну что же, можем ли мы теперь развязать мятеж? – с надеждой спросил Карелин и с тревогой взглянул на Марию, боясь услышать отрицательный ответ, но ожидаемое к его облегчению не оправдалось.
- Само собой, – кратко ответила она. – Он должен быть лаконичнее, но грандиознее Октября. Стоит предусмотреть промахи большевиков в прошлом году и ошибки Александра… Фёдоровича. А далее простой захват: телеграф, мосты, железнодорожные пути… Мятеж вооружённый, а значит, нашим товарищам нечего бояться, по подавляющим пусть открывают огонь на поражение. Обо всём докладывать нам первостепенно – просто и стандартно, без отъявленного пафоса, который так присущ РСДРП(б).
Карелин, воодушевлённый одобрением Марии Александровны, хотел сказать что-то важное и дельное по поводу восстания, за что бы его обязательно похвалила руководитель, но вдруг, круша его планы, в вестибюле послышались упорные и настойчивые звуки перепалки, а также трусливое дребезжание стен.
- Что там происходит? – нервно спросила эсерка, привставая со стула и озираясь на дверь.
- Кажется, кто-то рушит здание… – предположил Камков, неудачно отпустив шутку. – Я сейчас разберусь.
Карелин чуть ли не разозлился на товарища – оба они питали симпатию к Марии Александровне, как к достойному лидеру и просто как к женщине. В этом трепет и преданность Камкова и Карелина можно было сравнить с чувствами Каменева и Зиновьева по отношению к Владимиру Ильичу. Он хотел было перехватить эстафету, но обоих эсеров опередили: в комнату вбежал запыхавшийся, бледный Дмитрий Попов. Одним своим взбудораженным видом загнанной лошади, он испугал членов ЦК эсеров ещё больше.
- Товарищи, не в угоду шутить, но сюжет похлеще Гоголевского будет, – начал говорить матрос. – Сюда приехал Дзержинский.
- Как Дзержинский?! – опешили все.
- Вот так. Приехал злой, как чёрт: глаза горят, задыхается от ярости – ищет повсюду Блюмкина…
- Блюмкина? Якова? Зачем?.. Постой, как же, – прервала его Мария, – он один приехал? И его не смогли наши оборонцы задержать?
- Так что же вы думаете – один. Ещё два чекиста с ним... Один, но сам Дзержинский! Сам! Ребятам страшно стало, все как омертвели, парализовало всех в единый момент, он потребовал – они его и пропустили. Ходят за ним, как липки на ветру трясутся. Позвал он меня, дескать, здесь скрывается однопартиец ваш Яков Блюмкин, который расстрелял немецкого посла – поставил перед фактом и приказал немедленно его разыскать, и добавил, что иначе – расстреляет на месте. Ну, ребята говорят, что Блюмкина здесь нет, а он рассвирепел пуще прежнего, как пантера оскалился, по всему штабу теперь мечется: подать сюда Блюмкина, где Блюмкин. Даже приказал в подсобке заколоченной двери выломать. Как ищейка чекистская – все высматривает, всё вынюхивает, двери ломает, а я в такой суматохе оставил его и сюда к вам – предупредить…
В комнате была образована кладбищенская тишь, лишь издалека разносились звуки погромов и стучащих дверных косяков.
- Он о Мирбахе всё знает, но такой оплошности, как забытый портфель не простит, – тихо от сухости во рту произнес Александрович.
- Значит, нам теперь конец? – испугался Карелин. – Но, господа, что это мы… Нас в конце концов много, против одного Дзержинского… Да, пускай это Дзержинский, но из-за этого позволять унижать себя?
- Он уполномоченный председатель ВЧК. Он тебя застрелит и останется прав по закону, – разочаровал Камков, удручённо качая головой. – Подождите, что это....вы приказали убить посла? Вы? Без ведома ЦК? Нужно выдать ему Блюмкина и дело с концом.
Александрович, который также являлся членом ЦК эсеров, после слов однопартийца вышел из ступора и показал Камкову кулак.
- Только попробуй,я сам тебя застрелю...
Спустя секунду, в двери той комнаты упорно начали стучать. После громких, но коротких выяснений отношений, разрушающим вихрем, в неё влетел сам председатель ВЧК – взъерошенный, тяжело дышащий – Феликс Дзержинский. Он остановился у прохода, держась обеими руками на фурнитуру противоположных стен, и, сощурив глаза, ядовитым обезумевшим рентгеном вглядывался в каждого из находящихся за столом. У последних в этот момент наступила немая сцена: они замерли каждый в той позе, которой находились до мгновения появления председателя ВЧК – неотрывно с широко распахнутыми глазами они смотрели на главного антагониста в этой короткой бессловесной трагедии.
- Я вас обнаружил... А мне сказали, что вы на съезде со сих пор. Но не важно: как вам любезно сообщил гражданин Попов, – вместо предисловия сдержанно начал он, – я здесь по простой причине. Вы, господа – эсеры, можете более не скрывать предателя в своём штабе, ЧК его задержит. А вас уже вряд ли что-то спасёт.
- Что… что вы имеете в виду? – претворяясь не слишком умным человеком, спросил Карелин, заикаясь.
- Преднамеренный заговор и убийство международного посла, – поддаваясь правилам, аккуратно пояснил Дзержинский, но мгновенно, словно по случайному щелчку, потерял самоконтроль. Опустив руки, он в два шага приблизился к столу. – Посему вы нарушили закон по вышеуказанных статьях! Если вы не выдадите Блюмкина и Андреева, я расстреляю всё ваше ЦК!
Вдруг его взгляд наткнулся на стоящего в стороне заместителя. Александрович, тяжело дыша, большими, расширенными не то от ненависти, не то от сожаления, глазами смотрел на товарища по службе. Феликс повернулся к нему, взгляд более не испепелял – он был потушен, разочарован.
- И ты, Брут?.. – убито произнёс он. Неизвестно, что тогда происходило в душе председателя ВЧК. Невозможно судить о чувствах и мыслях преданного человека, преданного миром и людьми не единожды. Более того, когда доверчивости для него более не существует, когда он окружает себя железной бронёй от всякого дурного слова, понимание непрочности той брони разрушает человеческую составляющую. И все, кто знал Дзержинского, несмотря на тёплые слова о нём, понимали, что жестокость была первоосновой его существования. Или вы все действительно думаете, что человек, переживший одиннадцать лет тюремного заключения, страха неминуемой гибели, пыток и преследования останется девственно добрым и смотрящим на этот мир светлыми и ясными глазами?! А, может быть, и не чувствовал он в тот момент ничего, кроме пустоты и безмерного равнодушия. И не без причины Троцкий зовёт его гордецом и фигляром? Мы знать того не можем.
- Я объявляю всех вас арестованными, по очереди сдайте оружия и проследуйте к выходу. Примите арест или смерть. Иного выхода у вас нет.
Феликс замер, ожидая выполнения требования, но никто не шелохнулся и не двинулся со своего места. Все остались на своих местах. Дзержинский насторожился, он оглянулся – его окружили десятки вооружённых эсеров, которые как церберы на цепи ждали команды своего руководителя. Члены ЦК молчали. Дзержинский долго вглядывался в каменные лица, а гипнотический огонь его в глазах окончательно погас . Он побледнел, снова и снова вглядываясь каждому в глаза, но те либо не смотрели вовсе, либо лишь сурово и боязно исподлобья. С горькой иронией Феликс осознал, что он – обречён, что выхода нет только у него одного.
- И вы… правда надеялись на то, что мы беспрекословно всей партией будем сдаваться? – нарушая тишину, спросила Мария, поднимаясь из-за стола. – Вы, правда, думали остаться справедливым, гордым и неприкосновенным даже будучи совершенно одиноким? Отделаться одним авторитетным именем и просто так взять и арестовать всех нас? Боюсь вас разочаровать, Феликс Эдмундович, но скоро в стане поменяется власть, ни вы, ни кто-либо другой не способны остановить кипучий, как раскалённая лава, мозг социалистов революционеров.