В состоянии волнения по прошлому Каплан замерла, подняв голову, попытавшись разглядеть глаза Петерса, видимо, ища хоть какого-нибудь сострадания в тревоге и отчаяние. Её чёрные глаза неподдельно блестели влагой. Вдруг она горько усмехнулась, во взгляде вновь появились резкость и жестокость.
- Нет, не понимаете, – прохрипела она. – Ничегошеньки ты не понимаешь, чекист.
Каплан вздрогнула, у неё задрожали плечи, она часто-часто начала дышать, словно не хватало воздуха. Петерс не знал: относить ли эти показания к протоколу следствия – откровенность, даже такого плана, от этой женщины его поразила. Он, казалось, вовсе забыл о протоколе и допросе по делу: после каждого предложения Каплан делала паузу и в ту секунду молчания судорожно облизывала губы, потрескавшиеся от жажды, и в душе чекиста что-то сломалось. Борьба безумного внутреннего противоречия подобно русскому бунту, неизвестно, что для Петерса было сложнее. Он бездумно, совершенно машинально налил из графина, стоявшего на краю стола, воды в гранёный стакан и протянул женщине. “Неужели всё-таки разговорил, – думал он. – Теперь главное, чтоб не сорвалась. А для дела сего никакой воды для такой не жалко”.
Каплан с опаской взглянула на воду, затем остановила взгляд на чекисте и медленно, дрожащей рукой потянулась вперёд. Длинные пальцы террористки холодом обожгли руку следователя и это было сродни сильному удару электричества.
- А не отравите? – спросила она с усмешкой.
- В этом нет необходимости, – хотел ответить Петерс как можно циничнее, но голос осип, и произнёс он эти слова тихо, едва слышно – не так как он хотел. Он передёрнулся, стараясь как можно скорее отцепиться от стакана – для Каплан это же было незаметно – она была в затмении своих воспоминаний и тут же жадно осушила стакан. – Правда ли то, что в тюрьме вы были знакомы с Марией Спиридоновой, которая три месяца назад совершила организацию левоэсеровского восстания?
- С Машей отбывали срок, – кивнула Каплан. – Но никакой мятеж она не организовывала. Мне это не известно.
- Кто ж, по-твоему, организовал? – ухмыльнулся Петерс кичливо, покуда террористка с полной серьёзностью смотрела на его.
- Чёрт его знает, – с омерзением прошипела она. – И в этом меня обвинить хочешь, что ли?
- Одного преступления с тебя хватит, – перебил заместитель председателя. – Рассказывай про твоё знакомство со Спиридоновой.
- Она сагитировала меня идеями социализма. Они показались мне ближе и вернее анархических. Мы сдружились. Она утешала меня, говорила, дескать, Витька твой ломаного гроша не стоит, и чтобы я о нём не думала. А ежели мне о нём не думать – сил бы не хватило. Он был... такой красивый...
- Не отвлекайся, – снова прервал Петерс. – Спиридонова сагитировала, значит. Может быть она сопричастна к покушению? В отместку за её арест?
- Маша тут вовсе не была причём, – возразила Каплан, вертя головой. – Хоть она и ненавидит весь ваш аппарат. Она очень добрая. Она подарила мне свою шерстяную шаль. Когда меня уже выпустили, однажды я снова встретила Витю... Он нисколько не изменился, но лицо его было для меня размытым. Я хотела встретиться с ним, поговорить. Я пошла на рынок, продала Машину шаль, а на те деньги купила мыло. Хорошее мыло. И пошла к нему. А он сказал, что никогда не любил меня. Никогда. Сказал, что в тот день духи мои были похожи на духи его бывшей возлюбленной... Я вернулась, хотела закутаться в шаль, которая спасала меня от холода и отчаяния, но больше у меня её не было. А было только кусок этого проклятого мыла...
- Ясно, и на том спасибо, Фанни, – Петерс в первый раз назвал её по имени. И в последний. Он заметил, тело его покрывается мелкой дрожью, а его самого охватывает жар и лихорадка. Чекист оттянул от духоты горлышко своей шинели и поспешил завершить допрос.
- Подпиши…те под протоколом… – тяжело проговорил он, стараясь не смотреть Каплан в глаза. – Или снова пошлёте?
Та ухмыльнулась и, немного развязно, как будто бы она обращалась к очень близкому товарищу, произнесла.
- Я подпишу, Яков.
Она протянула руку за автопером, но Петерс, очевидно внешне, чем-то взбудоражен положил ручку как можно ближе к краю стола, лишь бы только снова не дотронуться до ледяных пальцев, что нажали на курок.
- Владимир Ильич...
Сквозь туманную дымку сна Ленину показалось, что его кто-то протяжно зовёт. “Я, наверное, умер, – решил он. – Но, позвольте? Разве это и есть небытие? Почему бишь я осознаю самого себя? Нет, выходит, значит то, что я живой”.
- Владимир Ильич, – повторялся голос. – Вы меня слышите?
“Знакомый голосок, – отметил про себя Ленин. – Удивительно пронзительный и звонкий, аж уши закладывает. Только один человек может иметь такой голос”.
- Товарищ Троцкий, – хрипло произнёс Ильич, открыв глаза. – С каких пор, батенька, ко мне на “вы”? Мы же договаривались.
Лев Давидович слабо улыбнулся: он сидел у больничной кровати, на которой полулежал Ленин; по правилам на наркомвоенмор был надет белый халат, но от волнения скинул его, оставшись в кожаной куртке с приглаженным капюшоном. Троцкий сжал руку Ленина.
- Прости, Володя, – пробормотал он. – Знаешь, что я волнуюсь. И Урицкий. Он был почти моим лучшим другом.
- Ты же в Казани, от чехов отбиваться, – попытался укорить его Ленин. – Бросил фронт не по делу.
- Не по деду? – спросил Троцкий со снисхождением. Однако взгляд его совершенно не соответствовал улыбке: ледяной и блестящий, словно дверца стального сейфа, за которой скрыто невесть что... – Нет, не бережёшь ты себя, Володя. Не жалеешь себя, нас пожалей; что со страной бы случилось?..
На простыню закапали слёзы. Лев не стеснялся эмоций, скорее наоборот, он всеми силами старался избечь любого намёка на какое-либо безразличие.
- Полно-полно, батенька, – с укором проговорил Ленин, слегка похлопав наркома по плечу. – Тебя ли перед собой вижу? Скажи лучше напрямую: что говорят врачи? Сколько мне осталось?
- Будешь жить, – спокойно ответил Троцкий. – Сказали, ранение детское.
- Детское, – усмехнулся Ильич. – Небось ребёнок и стрелял. Мда... Что-то дышать трудновато. Можешь открыть форточку вон там?
Троцкий соскочил с кровати и двумя шагами достиг окна. Поток свежего сентябрьского ветра, вырвавшегося из форточки немного взлохматил волосы, и Лев вдруг осознал, что в помещении до этого действительно было нечем дышать.
- Мы решили определить тебя во время лечения куда-нибудь за город, – попутно сказал нарком. – Скажем, в “Горки”. Там и воздух получше и поправишься быстрее.
- Какие “Горки”?! – возмутился Ленин. – В стране итак кризис, а вы на меня...
- На главу государства, – поправил Троцкий. – Это была крайняя точка. Володя: интервенция, восстания, покушения... не кажется, что белые и контрреволюция вышла за рамки? Их террор не осмыслим. Кто-то жаждет быть снисходительным, но лично я так не считаю! С этим пора кончать.
- Лучше скажи, что на фронте.
- Ты не должен сейчас думать об этом! – воскликнул нарком. – Ни о политике, ни о фронте – ни о чём. Спрогрессируешь осложнения. ВЦИК займётся этими вопросами.
- Свердлов... – Ленин вдруг изменился в лице, словно по голове его ударило обухом. Зрачки расширились, глаза забегали по сторонам. Вождь побледнел, что Троцкому показалось обыкновенными последствиями ранения, значения тому он не придал.
- Да-да. Яков Михайлович и я непременно всё решим.
- А, позвольте, кто же в меня стрелял?
- Ах, Володя, – протянул большевик с осуждением. – Я же тебя просил не думать. Они уже задержаны, и ведётся следствие.
- Ландо-ладно, – Ильич вновь откинулся на подушку, и направил глаза в потолок. На лице возникло разночтение непримиримой скорби и болезненной усталости. – Уговорили, батенька. Спасибо, что приехал, хоть и не стоило. Не обидишься, если я немного отдохну. Воздух действует немного опьяняюще, а в сонном состоянии разговаривать, что медведя зимой дразнить. И закрой форточку, а то Надя придёт и задушит нас с тобой собственноручно.