На ступенях храма девушка на миг остановилась: ветер летел на неё с такой силой, что выросшие за два месяца волосы, которые свисали ей почти до поясницы, трепыхались в разные стороны, и некоторые пряди уже почерневшей чёлки норовили попасть в глаза. Она медленно подняла голову, взглянув на фасад храма: на огромном размере треугольном карнизе с расписным фризом золотом сверкал глаз, лучи от которого расходились в разные стороны, словно от солнца. На лучезарную дельту Виктория уже не реагировала: Петербург не ранее как в 18 и 19 веках был центром Российских тайных сообществ, тем паче: в религии дельта трактовалось как «всевидящее око Божье». Но, если бы сейчас был бы с ней рядом Миша, она бы бездумно снова стала бы его пугать – теперь девушка была в одиночестве – нарочито удивляться и красоваться было не перед кем.
При входе она неаккуратно и даже неуверенно перекрестилась, на третий раз не склонив голову. Виктория находилась словно в каком-то забытие, дымке, тумане, и отрезвил её только жуткий аромат ладана, который резким запахом врезался в чуткое обоняние девушки. Внутреннее убранство храма было не менее богатым, чем внешняя отделка, очередь замерла в нетерпеливом ожидании, дабы дотронуться до стекла, под которым скрыта икона Божьей матери, прочие же вселили в девушку просто панический страх и чувство дикости: когда она потеряно озиралась по сторонам, люди перед ней падали на колени и с чувством трепета, какое испытывал крепостной раб при виде барина, фанатично целовали грязный мраморный пол, и Виктория, охваченная ужасом, шарахалась от них в сторону и уже спиной задевала иных верующих, на фарфоровых лицах которых замерла маска глубочайшей тоски и мольбы. Это напоминало девушке будто бы самый жуткий её кошмар и никогда ранее чувство изгойничества, страха и одиночества обволокли её душу. Ей стало тяжело дышать, а пение и бесконечный ладан вызвали у девушки головную боль.
Лишь священнослужитель – один среди массы людей, пребывал в духовном удовлетворении, и это было видно по его лицу. Виктория судорожно облизнулась, как можно быстрее проходя мимо верующих, кои смотрели на неё с презрением (на девушке не было платка) и даже попирали презрительными словами.
- Батюшка, – заговорила она холодно и сухо,уставив пустой взгляд вниз, – желаю исповедоваться. Не знаю точных распорядков, но нельзя ли это как-нибудь сейчас?..
- Покаяться желаешь? – спросил священник, глядя на девушку словно свысока. – Так от чего на тебе нет покрывала на голову твою? Это каждый христианин знать уж точно обязан.
- Я знаю, – голос её дребезжал, как будто бы ворошили мелкие стёклышки, но был всё так же кроток и даже безразличен. – У меня нет возможности такой – иметь при себе платок.
- Так возьми же у послушниц наших, они вон там сидят, в углу, и иди за мной.
Виктория окинула взглядом женщин в серых одеяниях, сидевших на длинных лавках у икон. Рядом с ними стояли большие ящики, в которых лежали платки и юбки для женщин. Девушка кивнула им, сама не зная для чего, взяла ситцевую чёрную шаль и легко накинула на голову так, чтобы не рассыпались по лицу длинные пряди волос.
- Как зовут-то тебя? – когда она вошла в пустующее боковое крыло церкви, священник уже стоял за аналою, листая на нем книгу с уже заготовленной молитвою об отпущении грехов. Девушка заметила это и едва заметно усмехнулась про себя – В чём раскаяться желаешь?
- Ника, – тихо проговорила она, всё растеряно смотря перед собой. – Вы вот уже нашли молитву, уже готовы выслушать меня, только отпустите ли вы мне мои грехи?
- А у тебя, Ника, какие-то особые грехи, что ли? – немного упрекающее спросил священник. – Не было давеча таких дел, каких бы при раскаянии Бог не отпустил. Ну, так что тебя гнетёт?
- Я… – начала, было, Виктория, отчего-то задыхаясь и каждый раз, словно сбиваясь с мысли. Она побледнела, и какая-то ледяная дрожь пробежала по её телу разом, словно удар электричества. – Я бунт учинить хочу: преступление великое.
Церковник удивился и даже оторвал глаза от молитвенника. Однако лицо его не изменилось, и он уже протянул руку, дабы перекрестить девушку.
- Бунт в душе своей? Таков он – и в душе грех. Да Бог тебя прос…
- Не про душу я говорила только что! – вдруг перебила его Виктория, нетерпеливо и даже дерзко воскликнув. – Вернее, не только про неё. Я… я говорю про настоящий бунт. Внешний бунт.
- Помилуй, какой-такой внешний бунт? – не понимал священник, нахмурив брови. Виктория в отчаянии провела ладонью по лицу, осознавая и понимая, что доверить истину даже так у неё не получится. И душу отвести тоже. Она стояла сбитая с толку, не понимая, зачем вообще пришла сюда и для чего сейчас стоит здесь. Батюшку же такое поведение малость насторожило. – Поцелуй крест свой и откройся. Где же крест твой?
- Нет у меня креста, – прошептала она лихорадочно, покуда огненные искры сверкали и горели в её глазах. Виктория перевела взгляд на батюшку, и он, увидев его, осёкся, даже немного отшатнулся в сторону, потому что ни разу в его жизни и при его службах, и в опыте такого никогда не было.
- Зачем же явилась ты сюда, коли не веруешь? – строго и сурово спросил он, но, не повышая голоса, понимая, что даже неисправимого атеиста может пронзить луч сию секундного озарения. Виктория сощурила глаза с ненавистью и мольбой всматривалась в святого отца.
- Потому и пришла, что не верую…
«Да ведь она больна!», – в мыслях узрел священник, но вида не подал, а лишь произнес. – Такие как ты обычно приходят сюда, чтобы богохульничать и глумиться. Затем ли новые грехи на себя напускать, ежели и так мира по причине неверия не будет тебе на небесах?
- Я хочу верить, – девушка вдруг начала покрываться красными пятнами от волнения, она стала заламывать пальцы на руках. – Я соблюдала строгий, великий пост, я носила крест, и в церковь я раньше ходила – думала, что поверю, но я не верю. В Вашего бога я не верю, на том и бунт мой и грех мой, по-вашему. Более того, глубоко в душе я презираю церковь вашу, я презираю порядки её, презираю её благодетель и всё, связанное на страхе и границей совести, ибо уже давно её у меня нет. И черту ту я готова преступить…
«Точно – она не в себе», – подтвердил священник, а Виктория, то мертвенно бледнея, то краснея, продолжала умоляюще изливать свою тираду.
- Преступление жажду совершить, – с жаром говорила она. – Собираюсь я своим грехом заразить каждого в этом мире, собираюсь я разделить свою жестокую мораль с каждым, чтобы каждый знал то, что знаю я, чтобы понимал и слышал, что я собираюсь им кричать, что я собираюсь донести до них. А иначе истины они не услышат, и потому я начинаю с вас, с церкви, чтобы даже ваш Бог услышал и понял, что я собираюсь совершить! Это предварительная явка с повинной, а потому не вам, а Ему я кричу на ухо о своих злых и неугомонных мыслях, тенью следующие за мной, врывающихся ко мне по ночам и дразня дальним следованием и великой победой!..
- Бесы в тебе сидят, – шептал святой отец. – Бесы! Опомнись, что ты такое в храме Божием говоришь…
- Я имею право такое говорить, ибо храм Божий для всех тварей дрожащих создан! – отрезала Виктория, на мгновения яростно скаля зубы, но затем, глубоко вздохнула и тяжело прикрыла веки. – Я бы уверовать пожелала, да только не ясно мне: какую из всех положенных Богом вер на земле мне выбрать, если каждая из них кричит, что именно она – самая правдивая вера из всех вер, которые Бог положил быть на этой земле? Одна вера отрицает другую, а другая отрицает всякое инакомыслие. Такая вера не по душе мне. Я растеряна была, когда меня рвали на куски, тянув на себя с противоположных сторон. Теперь, когда я растерзана и едва собрана из кусков, я желаю знать – есть ли Бог или же нет его?