- Откуда такие вопросы бесовские, почтеннейшая? – пытался возражать священник возмущённо, но ни злости ни гнева в голосе его не было, а была некая жалость. – Если страждешь желать истины, так ищи её в душе своей.
- Нет у меня души, – истерично прошептала девушка, а на глазах от давления на грудь и голову стали наворачиваться слёзы, сами глаза быстро покраснели. – Я продала её во благо просвещения, во благо знания и благочестия ума своего. Оттого бесполезно проповедовать мне о поиске внутри самой себя, ибо не в силах я понять и уверовать в саму себя. Во всякой вере, вы утверждаете, некое добро в постоянной коллизии с неким злом, будь то Христос или Люцифер. И как, скажите мне, могу я сделать выбор, если я была создан из двух начал? И грех – то, что заложено в самом нутре, которое не вырвать из нас! Отчего грехи изобличаются в ненавистной проповеди, если любой священник или агитатор давно сами утонули в этой бездне? Я сама обвиняла и шла в смертельную борьбу, сверкая взглядом полного гнева, против людей и их порочности, зная, что я во стократ хуже! Теперь же я стою перед вами, возможно, откровенна и честна в первый и последний раз в своей жизни и спрашиваю: есть ли Бог? Тот, которого мы привыкли чувствовать и знать?
- Не пытайся умом понять того, – с сожалением тихо проговорил служитель. На мгновение ей показалось, что он словно понимает её и не собирается винить, а сочувствует, но через миг эти мысли исчезли. – Муравей никогда не поймёт своим мозгом устройства электричества, а ты никогда не поймёшь своим сути устройства человеческого мироздания.
- Тогда зачем нас создали такими тупыми? – не выдержала Виктория, и капли холодных солёных слез, словно капли дождя, упали на мраморный пол. – Чтобы мы мучились, в страданиях ища ответы на бесконечные вопросы, которые возникают в темноте, как свет на мгновение, а потом – бесследно растворяются, когда ответ не найдён? Богу нравится издеваться над нами: мы – его эксперимент, наверняка неудачный. И он, пишущий эту бесконечную книгу истории, страждет создавать, а потом убивать героев своего мирового бестселлера, создавая новую и новую главу. Придумал так, чтобы те, кто наделён им же властью, придумали сотни вер и скрыли истину. И оттого простые обыватели трясутся и крестятся при одном только слове: Бог. А я ненавижу это слово! У меня внутри всё кипит от пафоса в этом, казалось бы, глубо-о-оком слове. А если Он действительно всемогущий, то пусть меня покарает молния за моё невежество, ибо произойдёт чудо, и я уверую!.. Ну? И где же гром? Молния? Их нет. Видите – нет! Значит, я права! И никакого чуда не произошло.
- Чудеса происходят с нами каждый миг, но цену им понять человек из-за тщеславия своего не в силах.
- Не говорите только, что счастье заключается в рутине, которой мы погрязли! – возражала девушка, слёзы уже высохли, глаза пылали уже не мольбой, а яростным протестом. – Видите, что происходит вокруг? Оглянитесь! Видите ли вы чудеса? Видишь счастье? И подобными стереотипами мы засоряем наши головы, страшась уверовать в САМИХ СЕБЯ! Зло – не такое же зло, а в самом добре существует толика порока. Нет чистой искренности, нет чистых душ, как нет абсолютного зла! И всякая борьба и противопоставление на самом же деле являются двумя неразрывными частями единого целого. Без мира нет войны, без дьявола нет ангела, без материализма нет идеализма, ибо что есть они без того, что в корне противоположно ему? Человек не был бы человеком, если бы он не нашёл хотя бы одно противоречие в себе. И потому он не в силах уверовать в самого себя, потому что думает, что он должен сделать выбор. Нет, не должен! И никогда не сделает, как бы он ни лгал самому себе и окружающим! Потому что человек – есть зло и добро. И от бесов, о которых писал Достоевский, о которых говорите вы, не надо избавляться. Их надо принять. Ибо нет абсолютного счастья или несчастья. А человек рождён благочестивым и порочным.
- Бесы – есть разрушение! – снова повторял священник, упрямо настаивая на спокойствии духа. – Они разрушают твою сущность, искушая тебя на подобные слова и поступки.
- Нет! – голос Виктории сорвался и раздался глухим эхом. – Я свободна, когда говорю подобные слова, ибо говорю я то, что думаю! Человек создан, чтобы созидать и разрушать. Созидание – не всегда полезно, а разрушение – не всегда плохо.
- За что ты бунт хочешь учинить?
- За людей, за мораль и справедливость, – девушка осеклась и шепотом добавила, – а главное – за себя. Чтобы окончились страдания мои и людские. Раз и навсегда. Чтобы смерти не ждать, чтобы Рай был на Земле, а не Ад.
- А нужно ли людям такое благочестие? – священник внимательно наблюдал за реакцией девушки. – Ты у них не спрашивала, а ежели они не пренебрегут хлебом земным ради хлеба небесного?
- О каком хлебе земном вы говорите? – устало произнесла Виктория, опуская глаза. – Его-то нет. И пренебрегать и терять нечего. А если и терять, то только свои цепи.
- Ты сама в цепях. Сбрось цепи с себя и мир измениться вокруг и больше не будет тебя мучить дьявол.
- Почём мне знать, что это дьявол? Может, это Он говорит со мной. Бог. Какой он есть на самом деле…
Священнослужитель вздохнул: ему приходилось не раз исповедовать душевнобольных, но слышать подобные слова от молодой девушки, которая жестами ещё совсем ребёнок, ему стало страшно. «Бедная грешница, – вновь вздохнул он. – Совсем запуталась в самой себе, потерялась, с ума сошла. Но, видимо, не крепко-то и сошла, в чём-то даже она и права… Господи, прости меня за мысли мои – раскольница она. И разве могу я такую исповедовать?»
-… я хочу за всё у вас прощения простить. Я проклинаю совесть, но, видимо, она у меня ещё осталась, и потому, прежде я не потеряю её совсем, я прошу у всего мира прощения. За то, что я сказала только что. Иначе не кому, иначе я сойду с ума, как и думаете вы, наверняка, – Виктория вздрогнула, наклонила голову и быстро картинно перекрестилась. – Помолитесь за меня… – сказала она неумело, натянуто, словно и не хотела того говорить. – За Нику, а ещё… за упокой душ…
- Каких душ?
- В Евангелие сказано, что каждому должен простить их грехи Господь, ибо прощение равно спасению и очищению душ, – горестно, но и одновременно вдохновенно проговорила она, устремляя взор к небесам, на вершину купола.
- Да, это действительно так, – кивнул священник. Виктория взглянула на него по-простому, по -доброму, глаза на этот раз сверкали неподдельной тоской и печалью. Не задумавшись о том, о какой абсурдности желает она простить, девушка странно улыбнулась и ухватилась руками за шаль.
- Так вот, просите о прощении и поминании душ Владимира, Льва, Феликса и Иосифа. Запомните и помолитесь. Они не святые, вовсе не так, как икона мученической царской семьи, они – грешники страшные, но даже и они заслуживают прощения, если есть тот свет, то мучаются они тяжко. Доброго слова никто за них не скажет, но я скажу и прошу вас всей душой и сердцем – помолитесь за них и за страдание всё человеческое.
Священник тогда не понял, что речь идёт именно о тех, кто учинил в своё время чудовищные гонения на его церковь, не понял также и ту, кто стоял тогда перед ним и, преклонив почтительно голову, исповедовался в тяжкой своей думе. Он перекрестил её, даже удостоверился: точно ли родственники вышеперечисленных людей не молятся за них, и пообещал прочесть их имена на отпевании, грядущее сразу после шести часов. И как бы ни хотела тогда бы Виктория остаться и удостовериться в искренности слов, но ей необходимо было уходить.
Отправляясь на Петровскую набережную, к тому месту, где стояла на воде «Аврора», девушка в задумчивости рассуждала о поступке своём. О многом она не рассказала, лишь о самом важном, что беспокоило её именно в ту минуту, а как она хотела поговорить о семье своей, которая была уже ею давно стерта из памяти. И она соврала: был на ней крест – скрещённые алые молот и серп, и горевшая над ними алая звезда.
На набережной Виктория планировала место выезда: Миша же должен был зачистить следы. Однако девушка удивилась, когда никого не застала на месте встречи. В голове она рассчитала, что на автомобиле её мощности до Петербурга реально доехать за пять или даже четыре с половиной часа. Форс мажор мог составить примерно час, и он включался в это время. «Если я позвонила в час дня, сейчас уже полчетвёртого, то… у Орлова-то время ещё есть», – успокаивала себя Вика. Но в сознание в такие минуты проникают непонятные мысли, какие пугают или даже сбивают с толка. Сжав зубы, девушка скрестила руки на парапете и всё, что ей оставалось делать – ждать.