Через неделю после нашего свидания маленький господин известил меня, что я могу переехать к нему немедленно со своим багажом и занять место кучера.
Я тотчас же отправился к нему...
Мой новый хозяин жил на улице Шерш-Миди, в очень старом доме, который, несмотря на ежегодный ремонт, имел очень запущенный вид. Сам он был старый маньяк и, вообразите, собирал коллекции гасильников!
Я еще вам не сказал, что моего хозяина звали бароном Бомбикс. Я скоро увидел, что это был скупой и мнительный человек. Хотя у него в доме было трое слуг, экономка, лакей и кухарка, он никому но позволил устроить меня. Он мне показал конюшню и старую белую кобылу, которая еле держалась на своих кривых ногах...
— Ее зовут Фидель... сказал он мне... Го! го! Фидель... Го! го!
Он погладил ее по крупу и вошел в стойло.
— Хорошая кобыла... и очень смирная... Девятнадцать лет она уже у меня... Го! Фидель... правда, Фидель?
Фидель повернула свою голову к хозяину и лизнула рукав его пальто.
— Видите?.. овечка... только она с норовом... она не любит, чтобы во время чистки водили скребницей справа налево... а только слева направо... Вот так...
Барон стал показывать — движениями руки по животу лошади, как нужно работать скребницей.
— Такой уж норов... Нужно знать только... Слева направо, вы запомните?
Я осмотрел ноги Фидель, обезображенные шпатом.
— Кобыла должно быть хромает? — спросил я.
— Немного... ответил барон... она немного хромает, это верно... Не молода уж, что и говорить... Но служба у нее не трудная... и уход хороший...
Я сделал недовольную гримасу и заворчал.
— Дело ясное... еле на ногах стоит... старый одер... А если свалится потом с ног, я буду виноват... Ах! знаю я эти штуки...
Мой хозяин искоса посмотрел на меня, прищурив глаза, и сказал:
— Об этом и речи быть не может... Опа никогда не спотыкается...
— Конечно... это я спотыкаюсь... проворчал я сквозь зубы.
Я себя чувствовал очень непринужденно в присутствии этого несчастного человека, который сразу обнаружил передо мной всю свою слабость. Я пугал и подавлял его своей грубостью и испытывал при этом большое удовольствие. Я видел, как в его глазах мелькало выражение упрека... Но он не осмелился ответить на мою дерзость. Он вышел и запер хлев.
— Го! го!.. Фидель... Го!.. го!..
И мы пошли в каретный сарай.
Здесь стояла старая карета, покрытая серым люстриновым чехлом, один из тех допотопных рыдванов, в каких, я помню, в годы моего детства разъезжали в наших краях карикатурные маркизы... В углу были навалены пустые ящики из-под бакалеи и изогнутые жестяные коробки. Я себя почувствовал оскорбленным. Я, конечно, не надеялся, что с первого же раза попаду в самый шикарный дом, одену роскошную ливрею и буду править парой чистокровных лошадей в двадцать тысяч франков, но я менее всего рассчитывал, что в Париже мне придется похоронить себя среди такой пыльной рухляди и любоваться таким допотопным хламом. За неделю моего прибывания в Париже я побывал в самых красивых местах, и у меня в голове зарождались гордые мысли и честолюбивые замыслы. Я чувствовал, что в груди у меня бьется сердце современного человека...
Я стал утешать себя тем, что нужно же было с чего-нибудь начать... подышать, так сказать, воздухом нового края, и дал себе при этом слово не долго засиживаться среди этих развалин... Я поднял чехол и с презрением посмотрел на карету.
— Тоже не первой молодости... сказал я... куда, к черту...
Старый Бомбикс, повидимому, не расслышал моих рассуждений. Он открыл дверь.
— Вот помещение для сбруи, — сказал он.
Это был узкий чулан с кирпичным полом, с обшивкой по стенам из еловых досок, покрытых лаком, или, вернее, со следами лака... Разные принадлежности упряжи разложены были на козлах и, казалось, разговаривали между собой о давно минувших делах. От сырости потемнела кожа и почернели металлические пряжки... Маленькая печка, которой никогда не топили, с лопнувшей трубой, проведенной сквозь стену, как-будто подавала свои реплики старому стулу с прорванным соломенным сидением и поломанной спинкой. На полке, покрытой просмоленной бумагой, сложена была ливрея старого кучера,