И он закурил сигару.
Клара Фистул умолк. Я был смущен этими признаниями и не в состоянии был отвечать.
— Славный малый... этот доктор Фардо-Фарда, — начал он снова... — только, понимаешь ты... положиться на него нельзя... бальзамирует он... бальзамирует... Ну да все равно... Так ты находишь, что я изменился?
— Еще бы! — воскликнул я...—Ведь пропали космогонические возможности... и стеллогенезис?..
— Вспомнил! — ответил Клара Фистул... — Увлечения молодости... давно прошли...
С большим трудом мне удалось в этот вечер избавиться от моего друга, который хотел затащить меня в игорный зал... и познакомить с очень шикарными женщинами.
— Чем не молодец!..
III
Конечно, доктор Трицепс нисколько не лучше доктора Фардо-Фарда... но доктор Трицепс мои друг... Я его так давно знаю!.. И раз он здесь... если он после всех приключений, осел, наконец, в этом курортном городе... то уж лучше он, чем другой... А без врача и смерть не придет...
Тоже тип, как говорит Клара Фистул.
Это маленький беспокойный, посредственный человек с большим самолюбием и упрямством. Он все знает и обо всем говорит с одинаковой уверенностью. Это он в 1897 году на конгрессе в Фольрате (в Венгрии) открыл, что бедность — невроз. В 1898 году он отправил в Биологическое общество научный доклад, в котором рекомендовал кровосмешение, как лучшее средство для обновления расы. В следующем году со мною произошел далеко незаурядный случай, который внушил мне доверие к его диагностике.
Однажды я — уж не помню зачем — спустился в погреб и на дне старого ящика на толстой соломенной подстилке нашел... кого бы вы думали?.. ежа. Свернувшись в клубок, он спал глубоким зимним сном, морфологию которого нам еще до сих пор не объяснили ученые — впрочем об этом и упоминать не стоит. Меня эта находка не особенно удивила. Еж — зверек смышленый, расчетливый. Зимовать где-нибудь под листьями или в дупле старого дерева и не особенно удобно, и опасно, и он сообразил, что в погребе будет и теплее и спокойнее. Заметьте, между прочим, что в погоне за комфортом он выбрал для зимовки именно этот ящик, который стоял у стены в том месте, где проходила труба от парового отопления. Такая находчивость свойственна ежам, которые вовсе не так глупы, чтобы помирать от холода подобно бездомным бродягам.
При помощи научных приемов мне удалось разбудить животное. Оно, повидимому, не было особенно удивлено присутствием в погребе человека, который бесцеремонно его рассматривал, наклонившись над ящиком, Еж медленно развернулся, осторожно вытянулся, встал на свои маленькие лапки и, изогнувшись, как кошка, стал царапать когтями землю. Удивительная вещь: когда я взял его в руки и поднял, он но только но свернулся в клубок, но не выпустил даже ни одной иглы и не собрал мелких морщин на своем маленьком черепе. Напротив, он стал хрюкать, щелкать челюстями и фыркать носом, видимо выражая этим свою радость, свое доверие и... желание поесть. Бедный зверек! он побледнел и словно поблек, как салат, полежавший долго в темном месте. Его черные, как уголь, глаза светились каким-то странным блеском, какой бывает при бледной немочи, а его влажные, слегка слезящиеся веки ясно говорили моему опытному глазу этолога о прогрессивной анемии.
Я его отнес в кухню, и он тотчас же стал держать себя с поразительной доверчивостью и непринужденностью, как будто он был у себя дома. Он фыркал от голода перед рагу, которое жарилось на слабом огне, и с наслаждением втягивал ноздрями запах соуса.
Я дал ему сначала молока. Он с жадностью его выпил. Затем я положил ему кусок мяса. Он накинулся на него, как тигр на свою добычу. Скрестив свои передние лапки на мясе в знак своего вступления во владение, он стал его пожирать, хрюкая и дико сверкая своими маленькими черными глазками. На челюстях висели красные нити, хоботок был в крови. В несколько секунд мясо было съедено. С картофелиной он справился таким же образом; кисть винограда исчезла в один миг. Большими глотками он выпил чашку кофе... Насытившись, он свалился в свою тарелку и заснул.
На другой день еж стал ручным, как собака. Когда я входил в комнату, где я положил ему теплую подстилку, он выражал живейшую радость, подбегал ко мне и был очень доволен, когда я брал его на руки. Он так искусно прятал свои иглы, что его шкурка становилась мягкой, как у кошки. Ласкаясь, он начинал издавать какие-то глухие короткие звуки, которые скоро переходили в беспрерывное, монотонное мурлыканье.