Да, этот еж мурлыкал, и пусть примут это к сведению гг. естествоиспытатели.
Он очень забавлял меня; я привязался к нему и удостоил чести сидеть со мною за столом. Ему ставили тарелку рядом с моей. Он ел все и очень комично выражал свое неудовольствие, когда уносили блюдо, которого он не отведал. Я никогда не знал существа, менее требовательного в пище. Он ел мясо, овощи, консервы, салаты, фрукты; не было блюда, от которого он отказался бы. Но больше всего он любил кролика. Он нюхом чуял его еще издали, становился каким-то бешеным, и его нельзя было усадить на место. Три раза у него от кролика было расстройство желудка, от которого он чуть не умер, и я должен был дать ему сильно действующее слабительное.
К несчастью, я, может-быть, по слабости или испорченности своей, приучил его к спиртным напиткам. Отведав вина, он потом наотрез отказывался от всякого другого питья. Каждый день он выпивал свою рюмку коньяку, как человек, без всяких неприятных последствий и не пьянея. Он пил солидно и „умел пить“ как старый капитан. Он привык также к абсенту и, повидимому, очень хорошо себя чувствовал. Его шерсть потемнела, глаза перестали слезиться, а от малокровия и следа не осталось. Я стал замечать иногда какую-то странную озабоченность в его взгляде, какой-то сладострастный блеск. Уверенный, что он вернется домой, я в прекрасные теплые ночи отпускал его в лес, на-авось, и на заре он уже дожидался у дверей, пока ему откроют. Почти целый день он спал после этого, как убитый, отдыхая от своих ночных похождений.
Однажды утром я нашел его лежащим на подстилке. Он не поднялся, когда я подошел к нему. Я позвал его, но он не шевелился.
Я взял его на руки. Он был холодный, но дышал еще... Я никогда не забуду взгляда, которым он с таким усилием посмотрел на меня... В этом почти человеческом взгляде было и удивление, и грусть, и нежность и столько глубоких тайн, которые мне так хотелось разгадать!.. Он еще дышал... Слышен был слабый хрип, похожий на бульбульканье воды в опоражниваемой бутылке... затем судорога, крик, опять судорога... и он был мертв.
Я чуть не заплакал...
Я держал его в руке и растерянно смотрел на него. Тельце его сделалось дряблым, как тряпка. На нем не было видно никаких следов насилия. Никаких симптомов болезни я не замечал раньше. В предыдущую ночь он и в лес не ходил, а вечером еще он с удовольствием выпил свою рюмку коньяку. От чего же он умер? Откуда такая скоропостижная смерть?
Я отправил труп Трицепсу для вскрытия. Через три дня я получил коротенькую записку от него:
Полное отравление алкоголем. Умер от пневмонии пьяниц. Случай редкий, особенно у ежей.
Твой
Алексис Трицепс.“
„D. m. р.“
Как видите, мой друг Трицепс далеко не невежда.
Славный Трицепс!
Ах, как давно это было! Я ездил тогда в X. по семейным делам. Покончив с ними, я вспомнил, что в убежище для душевно-больных у меня есть близкий друг, и что этот друг не кто иной, как Трицепс. Я решил посетить его. Погода в этот день была холодная, морозная; резкий северо-западный ветер хлестал мне в лицо. Вместо того, чтобы зайти в кафе, я позвал извозчика и велел ему ехать в убежище.
Мы проехали торговые кварталы и людные предместья. Дальше шли скучные пригороды. Среди пустырей, огороженных заборами, вырастали вдруг огромные мрачные здания, больницы, казармы, тюрьмы. На одних высились качавшиеся от ветра кресты, на других часовые башни, на которых зловеще каркали вороны с желтыми клювами. Мы пробирались теперь среди высоких закопченных стен, сложенных из тяжелых каменных плит. Кое-где мелькали маленькие четырехугольные окошки с железными решетками. Печальная картина, навевавшая мысли о страданиях, проклятиях и смерти! Наконец, перед сводчатыми воротами, выкрашенными в грязносерый цвет и обитыми большими гвоздями с четырехугольными шляпками, извозчик остановился и сказал:
— Это сумасшедший дом... мы приехали...
Несколько секунд я простоял в нерешительности перед этим страшными порогом. Я был уверен, что мой друг станет осыпать меня нескромными вопросами и всевозможными поручениями. Кроме того я вспомнил, что я не могу выносить взгляда сумасшедшего. Взгляд сумасшедших пугает меня возможностью заразиться. Вид длинных скрюченных пальцев и искривленных гримасами ртов расстраивает меня. Мой мозг скоро становится жертвой их бреда; их безумие сообщается всему моему существу. В пятках появляется какой-то болезненный зуд, и я начинаю подпрыгивать на дворе убежища, как индюк, которого жестокие мальчишки гоняют по раскаленному листу железа,
Я все-таки вошел. Привратник передал меня сторожу. Он водил меня по бесконечным дворам, в которых, к счастию, никого не было в этот час. Дальше мы пошли какими-то коридорами и поднимались по бесчисленным лестницам. На площадках я видел иногда сквозь стеклянные двери большие залы с белыми арками, под которыми появлялись бумажные колпаки и бледные, морщинистые лица. Я старался смотреть только на стены и пол, где в световых пятнах, казалось, прыгали тени заломанных рук. Не помню уж, как я добрался до комнаты, которая была вся залита светом. Мой друг Трицепс бросился мне на шею и воскликнул: