Но у меня появляется другая меланхолия, меланхолия курортов со всеми их несуразными, выбитыми из колеи обитателями... Откуда они пришли и куда они идут?.. Никто этого но знает... и они сами этого не знают... И в смутном ожидании что-нибудь узнать, они, как жалкие животные с завязанными глазами, вертят колесо своей скуки...
Но вот колокол звонит... Наступила ночь... освещаются залы... Подходят знакомые... По чем больше я их знаю, тем более чуждыми они для меня становятся...
— Вы пойдете сегодня в казино?
— Конечно! А вы?
— Увы!..
— Ах! не видеть больше гор!.. Равнины, равнины, равнины!
V
Профессор монтабанского лицея Исидор-Жозеф Тарабюстэн приехал со своей семьей провести лето в X. Сам Тарабюстэн страдает воспалением Евстахиевой трубы, у его жены, Розы Тарабюстэн водянка колена, у сына Луи-Пилата Тарабюстэна искривление позвоночника, — семья, как видите, вполне современная. Кроме этих явных и почтенных болезней у них есть и другие, которые ведут свое начало от самого дня их рождения. В каких низких распутных семьях, среди какого грязного, отвратительного разврата должны были родиться оба супруга Тарабюстэны, чтобы в свою очередь произвести на свет Божий этот последний образен вырождающегося человечества, этого безобразного золотушного недоноска — молодого Луи-Пилата? Посмотрите на его землистый цвет лица, изборожденного морщинами, на эти кривые ноги, согнутую спину и хрупкие кости рахитика, и вы скажете, что ему семьдесят лет. Своей походкой и всем своим внешним видом он напоминает дряхлого, выжившего из ума старика. Так и хочется его убить, когда посмотришь на него, и страдаешь от того, что этого нельзя сделать. Когда я в первый раз увидел всех этих Тарабюстэнов, у меня появилась мысль подойти к ним и закричать:
— Зачем вы омрачаете своим присутствием блеск этих диких гор и грязните своими безнравственными существами эти чистые источники?.. Убирайтесь отсюда... Вы прекрасно знаете, что нет таких чудодейственных вод, которые могли бы когда-нибудь смыть вековую гниль ваших организмов и нравственную грязь, в которой вы родились...
Но я думаю, что Исидор-Жозеф Тарабюстэн был бы очень удивлен моим красноречием и едва ли подчинился бы такому гомерическому приказу.
Каждое утро в определенный час можно встретить в аллеях Исидора-Жозефа Тарабюстэна, гуляющего после ванны. Он торжественно и методично передвигается на своих коротких ножках, выставляя вперед свое угреватое лицо и большой живот, много говорит и сильно жестикулирует. Его сопровождает семья, иногда друг, сосед по комнате, также профессор, у которого от болезни кожи лицо какое-то пыльное, как у балаганного петрушки, напудренного золой. Отрадно посмотреть на них, когда они гуляют по берегу озера и разговаривают с лебедями, а молодой Луи-Пилат бросает в них каменьями...
— Я хотел бы знать, почему этих пернатых называют лебедями? — спрашивает Исидор-Жозеф Тарабюстэн.
На это его друг с саркастической улыбкой отвечает:
— Это те же гуси, только с длинными шеями, вот и все... Один обман.
Вечером, перед сном, Тарабюстэн величественно прохаживается по Испанской дороге вплоть до „последнего фонаря Франции“. Он так и говорить, повышая при этом голос: „пойдемте до последнего фонаря Франции!“ За ним, сильно прихрамывая, плетется его толстая, жирная жена, а за ней их сын, который все время норовить ступать ногами в кучи лошадиного и коровьего помета... Дойдя до последнего фонаря Франции, Тарабюстэн останавливается и долго размышляет или же, смотря по настроению, импровизирует в назидание семье ряд моральных сентенций и глубоко-философских мыслей. Затем все медленно возвращаются в город. Живут они в тесном, сыром доме, густо обсаженном деревьями, которые не пропускают солнечных лучей даже в ясные дни. И в единственной комнате, которую они занимают, нет ни воздуха, ни света. Кровати их стоят рядом, и они спят в тесноте, заражая друг-друга фамильным ядом своих дыханий... Иногда, когда спит их сын, они продаются отвратительной любви, нарушая ночную тишину своими мальтузианскими поцелуями.
Вчера вечером я встретил на Испанской дороге Исидора-Жозефа Тарабюстэна. Он стоял у последнего фонаря Франции. Справа от него была жена, слева — сын. И на фоне гор при серебристом свете луны эта группа казалась пошлым изображением Страстей, балаганной пародией на Голгофу.
На дороге никого больше не было, ни людей, ни животных. В глубине ущелья среди обвалов скал клокотал ручей и с мелодичным шумом катил булыжники. В расщелине между двух гор тихо выплывала луна, освещая окутанные дымкой вершины.