И в таком духе дю-Бюи говорил два дня подряд... И такова была могучая сила этого красноречия, что этот крестьянин... этот хлебопашец... этот землепашец... этот земледелец воплотился, наконец, в живой человеческий образ и один заполнил всю залу своей страшной фигурой. Никто ничего не видел, кроме него. Медные рудники исчезли, как дым.
Судьи были ошеломлены. Во время перерыва заседания адвокаты бегали по коридорам и громко выражали свой восторг.
— Это бесподобно! — раздавались голоса... Слышали ли вы когда-нибудь такую блестящую защиту?
— Никогда... Это напоминает знаменитые речи Берье... Жюля-Фавра...
— И как он освещает вопрос! Поразительно!.. А обратили внимание на прокурора?.. Какой жалкий вид!.. Не сладко ему пришлось!..
Ободренные защитой обвиняемые почувствовали такую твердую почву под ногами, что выглядели обвинителями...
Через несколько недель после этого процесса дю-Бюи единогласно был избран старшиной адвокатской корпорации.
VIII
Я несколько раз видел Эмиля Оливье, и всегда у него было спокойное, улыбающееся лицо... Но это спокойствие и эта улыбка не пугают меня больше, после того как я узнал их причину... после того как я открыл их тайну...
С тех пор прошло четыре года...
Дело было, конечно, в вагоне... С клетчатым пледом на ногах и с шотландской шапочкой, напоминавшей опрокинутый ночной горшок, на голове Эмиль Оливье направлялся в неведомые края, в места искупления. Я, по крайней мере, любил его изображать себе в таком виде...
Я представлял себе, что Эмиль Оливье блуждает по свету, встречаемый везде проклятиями, и, никогда но останавливаясь, проезжает через равнины, горы, леса, моря, меняя поезда на трамваи, трамваи на пароходы, пароходы на верблюдов, верблюдов на сани в вечных поисках за невозможным покоем и еще более невозможным забвением. Сначала его вид, сознаюсь, обрадовал мою патриотическую душу, жаждавшую справедливости — патриотические души всегда чего-нибудь жаждут — и я с умилением подумал об Эльзас-Лотарингии.
Бедный! Он также, должно быть, об этом думал и с большой горечью в душе. Он был очень бледен, веки опухли от бессонницы, и на всем лице застыло выражение страдания. Я ему был признателен за эту пластику, которая так гармонировала с моими предположениями о его душевном настроении. Но вид его против моей воли тронул меня, потому что я принадлежу к тем мечтательным патриотам, у которых патриотизм не окончательно еще вытравил чувства милосердия и великодушия. Да, меня тронул этот человек — потому что, разве он но человек, в конце-концов? Подумайте только! Тридцать лет он ездит безостановочно, без всякого отдыха, то под палящими лучами солнца, то среди нестерпимого холода льдов, вечно бросаемый неумолимой „Ананкэ“ от одного полюса к другому!.. Можно ли себе представить худшую пытку, более мучительную жизнь?.. Ох, бедный малый!..