— Это что за чудо? — удивился я.
Диксон-Барнель улыбнулся. Столько горечи и разочарования могло быть только в улыбке пессимиста Эклезиаста.
— Это моя собственная идея, — объяснил он. — Эти сигары сделаны из листового золота самой чистой пробы. У меня их целые сундуки, длинные и глубокие, как диваны вашего Бодлера... Курить золото казалось мне верхом богатства... И что же! Ничего нет хуже, мой дорогой... Их положительно курить нельзя...
Жестом, полным отчаяния он, казалось, хотел обнять весь мир... И с каким-то символическим тоном в голосе сказал:
— Увы! Ничего на свете курить нельзя...
— С женщинами было тоже самое, — продолжал он... Ах, мой друг... Я могу сказать, что я обладал всеми женщинами... и я могу также сказать, что у меня не было ничего, кроме скуки и отвращения... И вот, мне захотелось осуществить мечту поэтов... Мне хотелось держать в своих объятиях создания художественной фантазии, неземные существа, какие встречаются только в поэмах. Я заказал несравненным художникам изготовить мне женщин, у которых волосы были бы из чисто-пробного золота, губы из чистого коралла, лица из безупречной лилии... груди из настоящего снега и пр. и пр.... Да, дорогой мой... И что же...
— И что же?
— Нельзя было курить...
— О! — воскликнул он со вздохом, —быть богатым... быть очень богатым... печальная участь!.. И эта ужасная уверенность, что все можно добыть при первом желании, все... даже литературный талант... все за деньги!.. У меня и литературный талант есть... Я считаюсь автором нескольких драм, написанных молодым человеком, который меня сопровождает повсюду... Это чудесные драмы, но они мне надоедают... Ужаснее всего то, что я не знаю, насколько я богат. Каждый день я делаю попытки измерить огромное море своих богатств и не могу никак достать дна. Знаете ли вы мои сады?
— Нет... но я очень хотел бы знать!
— Мои сады занимают пятьдесят гектаров. В них представлены все цветы всех флор, и все эти цветы искусственные. В каждой чашечке имеется по электрической лампочке. Когда наступает ночь, я нажимаю кнопку и все цветы зажигаются... Это настоящая феерия, мой дорогой... но вы не знаете, до какой степени это мне надоело... До того надоело, что в своих замках, дворцах, виллах и на яхтах я заменил электрическое освещение дымящимися примитивными лампадками... Ах, мой друг, заклинаю вас, не будьте никогда богатым...
Диксон-Барнель глубоко вздохнул. Он долго ворочался на подушках и никак не мог сесть, чтобы ему было удобно.
— Я брался за науку, — продолжал он жалобным тоном, — брался за философию, фотографию, политику. Я читал без конца всевозможные книги со всего мира. Чтобы усвоить себе идеи Поля Бурже, Рене Думика, Мельхиора де-Вогюэ, я хотел подвергнуть их произведения механическому процессу измельчания и промывки, как золотоносные глыбы, из которых добывают золото.
— Увы! — прервал я его... Эти книги давно уже подвергаются самой жестокой обработке, но до сих пор остаются только глыбами мертвой материи.
— Ведь я же вам говорил!.. жаловался несчастный Диксон-Барнель... Ничего нельзя курить... Да вот!.. Я вел переговоры с бельгийским королем — тоже тип! — хотел у него купить Бельгию... Я задумал воскресить роскошь римских императоров... Мы уже почти сошлись с Леопольдом... как вдруг я увидел Quo vadis в театре Порт-Сен-Мартэн... И я навсегда потерял свое влечение к неронизму... Ничего нельзя курить!..
Мы обедали молча... Роберт Гагман был не в духе... Диксон-Барнель много пил и не проронил ни одного слова... На лице у него появились багровые пятна, глаза стали красными... Напрасно Трицепс, как белка, перебегал от одной темы к другой... Я думал о борьбе змеи и ежа на лесной поляне...
Когда мы поднимались уже из-за стола, я спросил Диксона-Барнеля:
— Ну, а призрак вашей виллы... также курить нельзя?
— Нельзя... — пробормотал глухим голосом американский миллиардер. А затем каким-то неопределенным тоном подвыпившего человека прибавил:
— Ничего... ничего нельзя курить...
Он хотел встать, но ослабевшие ноги не могли выдержать тяжести его тела... и он упал в кресло... повторяя с упрямством пьяного человека:
— Ничего нельзя курить... ку...рить!
Он заснул.
— Как бедный Диксон-Барнель изменился, — сказал Роберт Гагман, когда мы были в курильной комнате. — Каким молодцом я знал его... раньше... Во-первых, пил всегда залпом, а, во-вторых, никогда не жаловался на свою жизнь, как лирический поэт...
— Еще бы! — воскликнул Трицепс, при таком богатстве... можно стать неврастеником.
— Вы помните, конечно, — продолжал Роберт, — его приключение во время утренней прогулки, когда он сам правил четверкою лошадей. Это стало известным во всем Париже. Он возвращался уже домой. Лошади бежали рысью, и на повороте карета сильно ударилась о решетку дома. Диксон-Барнель, как сноп, вылетел из кареты на мостовую и разбился. Его подняли в бесчувственном состоянии. Он был так изуродован, что его считали уже мертвым. И трудно было живым остаться. Череп был в двух местах пробит, три ребра сломано, колени вывихнуты, одна нога раздроблена, а на животе широкая рваная рана, через которую ручьем лилась кровь. С большим трудом его удалось перенести на постель. Весь путь был выкрашен его кровью, лестницы, передняя и прислуга, которая его несла. Спешно вызванный врач, близкий друг Диксона-Барнеля, нахмурил брови, осматривая раны, и стал накладывать временные бинты в ожидании хирурга, за которым он тотчас же послал. — „Он умер?“— спросил вошедший в комнату секретарь, — „Нет еще!“ — ответил врач, „но...“ он покачал головой с таким видом, как будто хотел сказать: „но все равно, что умер“... — „Боже мой! Боже мой!..“ — вздыхал бедный человек... Но врач сурово заметил ему: „Господин Уинуайт... если бы ваш хозяин вас услышал, он не был бы доволен вами“.