Когда повязки были сделаны, раненый очнулся. Он посмотрел на врача чистым, ясным, зондирующим взглядом, которым он тогда смотрел на людей и на все окружающее в жизни. Поняв всю серьезность своего положения, он сухо спросил со свойственной ему манерой коротко выражаться: „Скверно?“ — „Кажется“, —ответил врач, который усвоил этот телеграфный язык, в котором бесполезные слова, даже короткие, опускались и заменялись, так сказать, простыми фонетическими знаками. — „Хорошо“, —сказал Диксон-Барнель... И без всякой нежности к самому себе, как человек, который не привык жаловаться, когда нельзя ничем помочь, он перечеркнул черной линией свою жизнь, как безнадежный долг... — „Однако, мне кажется, — сказал врач, что можно попытаться сделать операцию... хотите?“ — „Какую?“ — спросил Диксон-Барнель. — „Сделать глубокий разрез живота, обмыть внутренности, залитые кровью... зашить“... — „Вижу... вижу“... — живо прервал его раненый и быстро спросил: „Сколько шансов с операцией?“
— „Два на десять'*. —„Хорошо... Сколько шансов без операций?“ — „Ни одного“. — „Операцию“... Это было сказано без жестов, без жалоб, без дрожи в голосе, совершенно спокойно, как будто речь шла о покупке хлеба или биржевой бумаги. Но и короткие слова его утомляли. К тому же ему не о чем было говорить. Несколько минут он пролежал молча. Лицо, окаймленное повязкой, было совершенно спокойно. Пришел хирург и в свою очередь внимательно исследовал раны. После короткого разговора между двумя представителями пауки Диксон Барнель спросил: „Мне нужно пол-часа времени... перед... можно?..“ — „Конечно“, — согласился доктор... За это время мы все подготовим“, — „Хорошо!.. Господин Уинуайт!.. пожалуйста, мое завещание?..“ Уинуайт вытащил из какого-то ящика большой конверт с шестью красными печатями и подал его умирающему. Врачи и их помощники дезинфицировали соседнюю комнату и устанавливали там операционный стол. Диксон Барнель в это время перечитывал свое завещание, отмечал параграфы, вписывал новые распоряжения твердой уверенной рукой. Его страдания ни на одну минуту но могли поколебать его непреклонную волю. Окончив это, он попросил своего друга врача удостоверить на завещании, что он в здравом уме и твердой памяти. Он потребовал также подписей двух его помощников, чтобы засвидетельствовать подлинность этого удостоверения. После этого конверт был закрыт, запечатан, и он ждал ножа... Ночью, после операции, его стала мучить сильная лихорадка и жажда, и он позвал секретаря: „Уинуайт!“ — „Чего?“ — „Воды!“ — „Нельзя“. — „Пятьсот долларов“. —„ Нельзя“, — „Две тысячи долларов!“ — „Нельзя“. — „Хорошо“... Врач дремал на диване в этой же комнате. Услышав голос, он подошел к постели больного.—„Вы чего-нибудь хотите?“ — спросил он. — „Да... воды!“ — „Нельзя“. — „Двадцать тысяч долларов!“ — „Нельзя“ —„Пятьдесят тысяч долларов!“ — „Нельзя“. Пораженный этим упрямством Диксон-Барнель посмотрел на своего друга каким-то необыкновенным взглядом. Он как будто взвешивал и оценивал, за сколько ого можно купить... — „Сто тысяч долларов!“ — предложил он, наконец, самую высокую цену. — „Нельзя“. — „Хорошо!..“ Он больше не настаивал. Но, увидев на столе недалеко от кровати свой лорнет, он достал его рукой и поднес к губам. Свежесть стекла немного успокоила его, и он заснул...
Когда Роберт окончил свой рассказ, Трицепс поднял портьеру, которая разделяла эти две комнаты, и мы увидели Диксона-Барнсля. Голова была опущена на грудь, рот раскрыт, руки свесились... Он все сидел развалившись в своем кресле и храпел...