Но, не смотря на все эти лестные воспоминания, слова директора сильно опечалили дядю Плансона. Он не предвидел, что в один прекрасный день ему придется оставить театр, как он оставил парики. И эта мысль волновала его не потому, что ему угрожала нищета. Вся жизнь его была в театре. Вне театра для него закрывался горизонт, и он ничего по видел, кроме мрака и смерти.
— Мог ли я подумать?... В будущем месяце?... Уже!... бормотал убитый горем старик с театральными жестами, которые соответствовали моменту.
— Как уже?... После сорока двух лет труда и самой добросовестной службы — вы это называете уже? Подумайте, дядя Плансон... вы получите двести франков за спектакль... двести франков... а! это не дурно?... А затем, до свиданья, друзья... свобода, отдых, деревня...
— И везет же вам, дядя Плансон! — продолжал он веселым тоном... Выступить в Славе и Отечестве... ведь это верный триумф... А после триумфа исчезнуть, да еще с двумя сотнями в кармане... И он еще не доволен!... Чего же вы после этого хотите?
Директор ходил по комнате, размахивал руками и повторял:
— Что ему нужно?... Ах уж эти великие артисты!... Все на один лад...
Несколько минут длилось тяжелое молчание. Слезы душили дядю Плансона, наконец, он сказал мягким, покорным голосом:
— Что-ж! Пусть будет но вашему, господин директор... Только вот... я прошу вас сделать мне одолжение, не откажите мне в моей маленькой просьбе... В моем прощальном спектакле... я хотел бы... да... я хотел бы играть маленького виконта...
Директор подскочил на своем месте.
— Вы с ума сошли! воскликнул он. Ведь это же невозможно... Маленького виконта?... Низкую, грязную роль, недостойную вашего таланта... ни в коем случае... никогда я этого не позволю... Я хочу, чтобы вы оставили в публике неизгладимое впечатление, слышите вы?... Я хочу, чтобы через пятьдесят, сто, триста лет говорили: „Никто не умел так, как дядя Плансон, произнести фразу“: „графиня, подано к столу!“ Мне приходится веред вами же защищать ваши интересы... О! бестолковый народ... Им предлагаешь верный успех, аплодисменты, десять, пятнадцать, двадцать вызовов... и деньги вдобавок... А они хватаются за какие-то глупые авантюры... Маленького виконта! Нет!... нет, это было бы слишком глупо...
— Господин директор!
— Нет...
— Господин директор, выслушайте меня, — умолял старый статист, поднявшись со стула и ритмически простирая свои руки к директору... Войдите в мое положение, господин директор, я отдаю в ваши руки свою профессиональную честь... Заклинаю вас, выслушайте меня... Я должен доверить вам свою тайну... Вот уже больше десяти лет, как я изучаю роль маленького виконта, тайно репетирую ее каждый вечор... В этой роли только десять строк, но она великолепна. И какие эффекты я для нее придумал!... Ах, если бы вы только захотели!... Она увенчала бы мою карьеру. Публика увидела бы неизвестные ой стороны моего таланта... господин директор, дайте мне сыграть маленького виконта...
— Нет... нет... и нет!... Ясно?
— Я вас умоляю, господин директор!...
— Неть, говорю вам!... Бесполезно просить...
— Господин директор, я готов отказаться от двух сот франков...
— Ах! оставьте меня в покое, дядя Плансон... вы меня бесите, наконец... Довольно, ступайте!... закричал директор и грубо выпроводил его.
Дядя Плансон чувствовал себя самым несчастным человеком. Каждый день он приходил в театр, бродил по сцене и по коридорам, беспокойный, молчаливый, печальный. На расспросы товарищей он почти ничего не отвечал, и все время сам с собой разговаривал:
— Роль маленького виконта!... Он ровно ничего не понимает... Отказать мне в такой простой роли... И как красиво она вышла бы у меня! Она создала бы мне славу. Для публики и для Сарсэ это было бы откровением!... Что он от этого потерял бы этот негодяй, толстый негодяй? Разжирел от моего таланта, от моих трудов!... Ах! не судьба!... И никто никогда не узнает, что скрыто было во мне, что таилось в этой голове...
Этот добрый, мягкий человек стал подозревать, что против него составлен заговор, и на всех смотрел недоверчиво, злым мстительным взглядом.
Наконец наступил великий день. До последнего момента дядя Плансон надеялся в глубине души на чудо. Сердце у него забилось и слезы появились на глазах, когда он увидел, как занавес неумолимо поднимается перед первым актом Славы и Отечества.
Старик играл только в конце второго акта. Когда момент наступил, он с должным величием появился на сцене, в белом парике и черных чулках, с сознанием своего достоинства раскрыл обе половинки двери в столовую, сверкавшую хрусталем и серебром, и своим козлиным голосом торжественно произнес: