Однажды утром я пошел открыть окна во флигеле, который оставался закрытым со времени визита Жана-Жюля-Жозефа Лагоффена. Я прошел через переднюю, столовую, залу и при входе в кабинет испустил крик и замер от ужаса.
На подушках лежало голое тело, окоченевший труп девочки со страшно изуродованными и согнутыми членами, как после мучительной пытки.
Первым моим движением было позвать на помощь, позвать прислугу, звать всех. Но когда первое впечатление страха прошло, я подумал, что лучше сначала самому исследовать дело без свидетелей. Из предосторожности я даже крепко запер на ключ входную дверь флигеля.
Это была девочка лет двенадцати, очень худая и напоминавшая мальчика. На шее у нее были следы душивших ее пальцев. На груди и животе длинные узкие и глубокие раны, сделанные ногтями или скорее острыми когтями. Опухшее лицо почернело. Ее бедная одежда, грязное, поношенное платье и порванные юбки были очень внимательно сложены на кресле. А на мраморном туалетном столике на тарелке лежали остаток пирога, два зеленых яблока, из которых одно было обгрызано, словно мыши его ели, и пустая бутылка из-под шампанского.
Я осмотрел другие комнаты. Там не было никаких перемен, все оставалось на прежних местах.
Мысли пробегали в моей голове быстро и беспорядочно, как в лихорадке:
Известить полицию, суд?.. Никогда... что я мог бы сказать судьям?.. Донести на Жан-Жюль-Жозефа Лагоффена?.. Но этот человек очевидно не сказал мне своего настоящего имени, и мне но за чем было ездить в Монруж, чтобы убедиться, что он не жил там... Тогда, зачем же?.. Судьи мне не поверили бы и подумали бы, что это увертка с моей стороны... Они не могли бы допустить, что я не видел и не слышал, как этот человек совершил такое ужасное преступление в двух шагах от меня в этом странном домике, который мне же принадлежал... Рассказывай, мол, кому другому... а над правосудием они не дадут смеяться... С недоверием и с глазами гиены они станут расспрашивать, и я неизбежно попаду в ловушку... Они раскопают всю мою жизнь... Фрагонар изобличит мои бесстыдные удовольствия, мои позорные забавы... Они захотят узнать имена всех женщин, которые приходили сюда, которые еще не приходили или могли прийти... Станут выпытывать все грязные истории с прогнанной прислугой, с рассчитанным садовником, с булочником, которого я уличил в обвешивании, с мясником, которому я отослал испорченное мясо... и со всеми, которые из мести или зависти ко мне рады будут воспользоваться судом, чтобы забросать меня грязью... И, наконец, в один прекрасный день они мои сбивчивые ответы, молчание и страх перед скандалом сочтут за признание и арестуют меня... Ах, нет!... Не нужно ни судей... ни жандармов... ни полиции!.. Только немного земли на этот бедный маленький труп, немного дерна на эту землю, и молчать, молчать, молчать!..
Я взял грязное, поношенное платье, порванные юбки и завернул в них, как в саван, тело маленькой незнакомки... Убедившись затем, что флигель был со всех сторон герметически закрыт от нескромного или случайного любопытства прислуги, я вышел. Целый день я блуждал вокруг флигеля, ожидая наступления ночи.
В этот вечер в деревне справляли какой-то праздник. Я отправил туда прислугу, а сам, оставшись наедине, стал закапывать девочку в парке под буком...
Да! да! засыпать землей и молчать!..
Спустя два месяца я снова встретил Жан-Жюль-Жозефа Лагоффена в парке Монсо. Все также висела кожа на его лице все тот же мертвый взгляд, такой же зеленовато-белокурый парик на голове. Он шел следом за маленькой девочкой, которая продавала цветы. Близ меня беспечно стоял городовой и смотрел на служанку... Но напряженное выражение его лица меня заставило повернуть... Я предвидел неразрешимые осложнения, всякие „что“ да „почему“...
— Устраивайтесь, как хотите, — сказал я себе... не мое дело.
И я быстро убежал от городового, от Жан-Жюль-Жозефа Лагоффена и от продавщицы цветов... которую, может-быть, другой кто-нибудь закопает ночью под буком в парке.
Мы пришли с Парсифалем к воротам дома, не проронив за все время ни одного слова. Парсифаль забыл про мой страх... и думал... Он думал, наверное, о прошлом и, пожимая мне руку на прощание, сказал:
— Да... да... мой друг... правда... это было хорошее время.