Трицепс вдруг всполошился.
— Ах, черт возьми!.. Совсем забыл, ведь у меня консилиум...
Он встал, повернулся, взял свою шляпу и смеясь сказал:
— Им, по крайней мере, беспокоиться не о чем!..
И подражая голосу и манерам Руффа, он воскликнул:
— Да здравствует армия! Смерть жидам!
И умчался, как вихрь.
XVII
Здесь очень много говорят за последние дни о маркизе Порпиер, и администрация вод пользуется его именем, как хорошей рекламой... Маркиз выигрывает большие деньги в баккара, в покер, в тир... Его автомобиль привлекает всегда целые толпы любопытных... Наконец, его вечные кутежи него роскошь производят настоящую сенсацию... Клара Фистул уверяет, что он получает даровую квартиру в отеле и содержание от казино.
— Посуди сам! — объяснял он мне... человек с таким громким именем... с такими большими связями в политических сферах, с таким видным положением в обществе!.. И славный малый, знаешь!.. простой такой...
Говорят также, что он приехал в X., чтобы быть поближе к Испании, где ему нужно часто видаться по очень важным делам с герцогом Орлеанским... Сюда ожидают также в ближайшем будущем друга маркиза — Артура Мейера, заведующего его денежными делами и развлечениями...
Вот и все, что я знаю о маркизе Порпиер.
Однажды в воскресное утро я приехал с одним своим приятелем в Норфлер. Норфлер очень живописный нормандский городок, почти всецело сохранивший свой старинный облик. Он расположен полумесяцем, в красивой долине реки Трилли; с запада открывается вид на вечно-зеленый ковер убегающих в даль широких низменных лугов, а на востоке и севере вьется изящная волнистая линия покрытых лесом холмов. Здесь сохранились еще руины старинного аббатства, целый ряд готических арок, поддерживаемых обвивающим их плющен, и очень красивая, мало реставрированная церковь XV столетия. А река Трилль, усаженная по берегам тополями, окружает город ажурным поясом, отливающим нежными тонами своих отражений и легкой зыби на поверхности вод... Я нашел город таким же, каким я его оставил двадцать лет тому назад; те же узкие грязные улицы, те же дома с высокими аспидными крышами, только они обветшали немного, осели и согнулись... и такие же сонные, некультурные жители... Норфлер ничем не пожертвовал для прогресса, который постепенно преобразовал города и местечки этого округа... За исключением жалкой механической лесопильни, работавшей, впрочем, только шесть месяцев в году, здесь не было ни одного промышленного предприятия, которое могло бы нарушить покой монотонной жизни этих своенравных и упрямых земледельцев.
Но сегодня на площади у мэрии стояла большая толпа крестьян, разодетых по праздничному и пришедших послушать обедню и потолковать потом о своих делишках. Толпа была очень оживлена и шумела более, чем всегда, в виду избирательной кампании, которая была в полном разгаре... Объединяя или сталкивая групповые интересы и возбуждая страсти, выборы создавали в городе иллюзию движения и жизни. Стены были покрыты разноцветными афишами, белыми, желтыми, красными, зелеными, перед которыми в разных местах стояли группы людей. Заложив руки за-спину и выпучив глаза на афиши, они неподвижно стояли с поднятыми подбородками и сжатыми губами без слов, без жестов, по которым можно было бы догадаться об их мнениях и симпатиях... В одном углу площади крестьянки в ожидании покупателей сидели перед корзинами, набитыми тощей птицей, или перед маленькими лотками с зеленью, успевшей уже завянуть под палящими лучами солнца... Разносчики развозили в ручных плетеных тележках какой-то странный, допотопный товар...
Сопровождавший меня приятель, указал мне на одного кандидата, который стоял среди самой многочисленной и оживленной группы, громко говорил и размахивал руками. Это был крупный землевладелец маркиз Порпиер, блиставший во всей Нормандии своей роскошной жизнью, а в Париже своими безукоризненными ливрейными лакеями и выездами. Член жокей-клуба, любитель лошадей, собак и женщин, премированный стрелок голубиного тира, известный антисемит и воинствующий роялист, он принадлежал, как выражаются газетные литераторы, к сливкам французского общества...
Я был крайне удивлен, когда увидел его в длинной синей блузе и кожаной фуражке. Мне объяснили, что это был его избирательный костюм, который избавлял его от всякой другой политической платформы... Впрочем, все его манеры напоминали настоящего барышника, и совершенно незаметно было, чтобы этот костюм был случайно им одет; это красное, вульгарное лицо хитреца и проныры нисколько не выделяло его из окружавшей публики и менее всего изобличало в нем то, что газетные антропологи называют „породой“.