В предыдущем году Барнез потерял своего ребенка, своего единственного сына, здорового, полненького разового, восхитительного мальчика, который позировал уже в качестве маленького мужчины для амуров и ангелов. И, вот, теперь у него отняли жену!.. Отныне ему некого было любить, он был одинок, так одинок, что только мысль о смерти могла его утешить... Зачем жить? Для кого, Боже мой, и для чего?.. Все погибло... все... и даже эгоистические наслаждения искусства, и чудные муки творчества, и божественный энтузиазм, и безумные восторги, которые из тона кожи, из оттенка материи, из солнечного луча на море, из окутанной дымкой дали создают поэмы вечной грезы... медали, казенные заказы, ордена, награды... У него мелькнула мысль заказать двойной гроб, в котором он мог бы лежать рядом со своей дорогой женой... Его дорогая жена... его Клеопатра... его Агриппина... его Ниобея, его царица Савская!.. Боже мой. Боже моги!.. И его маленький Жорж, который так красиво выступал среди цветочных гирлянд, голый, с белокурыми кудрями, с розой во рту и колчаном за спиной... или летал на охровом фоне на голубых крыльях!.. Боже мой!.. Боже мой!..
Утомленный и убитый горем он ночью заснул... Когда он проснулся, комната покойницы уже была залита веселыми лучами солнца... Барнез раскаивался, что поддался сну и упрекал себя:
— И я спал!.. В то время как она... Ах! моя милая, прости! Но она действительно умерла... Что же теперь со мной будет?.. У меня ничего больше не осталось, ничего... Живопись?
На его лице появилось выражение гнева, угрозы.
— Живопись... Да, живопись!.. Я пожертвовал для нее своей женой, своим сыном... Если бы я был не художником, а адвокатом, конторщиком, портным, кем угодно... эти два милых существа, которых я потерял, которых я убил — да, убил — остались бы в живых... Нет, нет, прочь живопись, навсегда... Я сломаю свою палитру...
Бледный, с опухшими веками он долго смотрел на свою жену с глубокой скорбью во взгляде.
— Я негодяй!.. Подлец!.. Я не умел, я не умел... их любить, — рыдал он.
Но мало-по-малу глаза его стали высыхать, и вместо тоски и скорби в них появилось какое-то сосредоточенное, напряженное выражение, какой-то резкий, жесткий блеск, которым озаряется взгляд художника при виде интересующего ого предмета.
— Какой тон! — воскликнул он... ах, черт! какой тон!
Затем он медленно провел пальцем круг, в который вошли лоб, щека и часть уха, и стал громко рассуждать:
— Какая красота... а?.. Нет, но какие странные краски!.. Какие тонкие, нежные, модернистские тона!.. Да что тут говорить... ведь это кисть Манэ!..
Он потрогал нос и натянутые ноздри, которые превратились в два маленьких лиловых пятна.
— Какой тон?.. Поразительно!
Он указал на тень под подбородком, прозрачную тень очень нежного синевато-разового цвета.
— А это?.. Ах, черт возьми!.. Да ведь это настоящее облако.
Его палец вернулся к волосам, лбу и уху.
— А какие тут сочетания!.. Нет, но это изумительно!
Он провел рукой по платью и простыне, усыпанной цветами ...
— А эта белизна?.. Какое великолепие! как стильно! И какой фурор это произвело бы на выставке!..
Один цветок соскользнул с простыни, упал на ковер. Барнез его поднял, положил на прежнее место и придал больше виду некоторым другим цветам... Затем он отступил на несколько шагов, прищурил глаза и прикинул руками пространство, которое мог бы занять этот сюжет на полотне.
— Полотно в тридцать... — сказал он... Вышло бы чудесно... чудесно...
Отбивая такт ногой к ритмически качая головой справа налево, он напевал:
Чудесно... чудесно...
Установив в комнате мольберт, он с большим увлечением принялся за работу. И целый день у неподвижного мертвого тела слышен был только шорох мазков по полотну и монотонные, бессвязные обрывки песни, которую Барнез обыкновенно напевал за работой:
На следующий день он с раннего утра с лихорадочной поспешностью снова взялся за работу, проклиная подбородок Матильды, которого он никак не мог „схватить“.
— Из чего же, наконец, сделан этот проклятый подбородок?.. И как он меняется!.. Вчера он был лиловым, а сегодня он уже оранжевый... Мои краски уже не годятся... Посмотри-ка! теперь он стал зеленым... Ах! бедная Матильда... ты уж не позируешь так, как раньше, бывало!.. Бедная малютка... твоя левая щека окоченела... контуры застыли... Ах, Боже! как это надоедает... Это можно было бы в один сеанс окончить... Ловко!.. нечего сказать... у меня нет кадмия...