Я не долго оставался там.
Я поступил затем на службу к нотариусу в Ванне... потом к врачу в Ренне... Ничего особенного там не случилось, и мною были довольны. Я, действительно, был очень трезвым, послушным, аккуратным слугой и хорошего поведения... а свое полное незнание домашней службы у буржуазных хозяев я маскировал при помощи всяких хитрых уловок. Ни разу я не страдал от ненависти или жажды убийства, как на ферме близ Кемпера. Можно было подумать, что маленький заяц был сам дьявол, и что, задушив его, я убил в себе и низкие страсти, которые он внушил мне... Но я очень мало зарабатывал, и меня тянуло в Париж, где, по слухам, можно было на площадях собирать золото целыми пригоршнями, лишь стоило нагнуться.
После реннского врача, который был президентом конгрегации св. Ива и прописывал своим больным молитвы вместо слабительного, я поступил к одной богатой вдове в Лавале. Я прожил здесь только один месяц, потому что хозяйка была очень скупая и очень набожная и предоставляла нам благочестиво помирать с голоду... Из Лаваля, о котором я ничего больше не могу рассказать, я переехал в Май, к одному инженеру — ах! бедный рогоносец — а из Мана в Шартр к епископу... В это время я еще был целомудренным... Вам это кажется неправдоподобным, но это совершенно верно. Женщины ничего мне не говорили, и я ничего не говорил женщинам. Но кухарка епископа, толстая, дебелая женщина с тройным подбородком и большим животом взялась научить меня любви в одну бурную ночь, заставив меня предварительно выпить пять рюмок шартрезу, от которого я чуть не задохся... Этот старый вампир с такой жадностью набросился на меня, что я, наверно, умер бы от истощения, если бы в один прекрасный день но сбежал от нее... Странные были приемы у этой женщины... Прежде чем предаться любви, она трижды осеняла себя крестным знамением и меня также заставляла креститься, как пред входом в церковь... Из Шартра я попал, наконец, в Париж, в бюро для найма... На этот раз мне казалось, что я завоевал мир.
Как видите, я преследовал свою мысль и, не уклоняясь ни вправо, ни влево, шел по прямой линии к намеченной цели, где сверкало золото...
За время моих странствований я развился и научился своему ремеслу, по крайней мере, настолько, что в Париже мог с успехом занять место кучера или лакея, если не у князей графов, то во всяком случае, в порядочном буржуазном доме.
На третий день после моего торжественного въезда в столицу меня представили одетому в траур старичку, с которым недавно случилось большое несчастье. Его кучер — это место я должен был занять — убил его жену в какой-то загадочной обстановке и по мотивам, которые еще до сих пор остаются неясными для правосудия. Он мне рассказал эту трагическую историю с большой осторожностью и очень грустным тоном. Лицо у него было немного сморщенное и очень угрюмо, одет он был в длинное ватное пальто священника, и руки его были очень белые и слегка хрустели, когда он ими двигал. Читая мои отличные аттестаты, он покачал головой и, посмотрев на меня испуганными глазами, сказал:
— Его аттестаты тоже были отличные...
Затем он робко прибавил:
— Мне нужно, видите ли, навести точные и надежные справки о прислуге, которую я нанимаю... Ведь я теперь один остался... И если я опять нападу на разбойника, то уж не жена будет убита... а я сам... Ах!.. вы сами понимаете, что я не могу нанять первого встречного...
— Вы можете быть уверены, что я не первый встречный... заявил я... Человек с улицы не мог бы служить у епископа...
— Конечно... конечно... Но как знать?..
И его взгляды, казалось, хотели проникнуть в тайники моей души...
— К тому же, — возразил он после небольшой паузы... вы бретонец. Тот также был бретонцем... Согласитесь, что это не прибавляет уверенности.
— Но вы, барин, знаете, — ответил я твердым голосом, который меня самого удивил... вы знаете, что, если не все бретонцы слуги... то все слуги бретонцы...
— Да... да... но это еще не резон... Я теперь совсем одинок; я очень стар... у меня... у меня... много вещей... Покажите мне ваши руки.
Я ему протянул свои руки. Он их внимательно рассматривал, как бы измеряя длину пальцев, отгиб большого пальца, и сгибал суставы.
— Руки неплохие... сказал он... не страшные... это руки...
— Руки труженика... заметил я с гордостью...
— Да... да... да... Что же, посмотрим... подумаем...
Ни аттестаты, ни медицинский осмотр, ни самые подробные расспросы не удовлетворили его. Этот маленький господин пожелал навести справки у всех хозяев, у которых я служил, самые подробные справки о моем характере, умственных способностях, моих явных качествах и возможных недостатках, о моем атавистическом или ином предрасположении к убийству и пр.... Мне нечего было бояться этих справок, и я очень охотно дал свое согласие, потому что, как вы сами догадываетесь, о фермере близ Кемпера я, конечно, не упоминал... Но я был крайне возмущен таким недоверием и своеобразным физиологическим сыском, которому меня подвергали, как преступника, и я чувствовал, что в глубине моей души снова зарождаются какие-то смутные желания, тревожные мысли, пугавшие и опьянявшие меня каким-то острым и сильным запахом.