— Я сегодня проснулся… — вдруг вырвалось у Зубрицкого.
Раф подозрительно посмотрел на старину Гарри.
— Интересно, где ты спал?
Старина Гарри пожал плечами:
— Я спал у Тита, на коврике в прихожей, как пёсик…
— А ведь ты врешь, Гарри Анатольевич! — возмутился Лёвин. — Ты же уехал, уехал сразу после Германа. Ребята, он сказал, что у него срочное свидание… Гарри, ты что, забыл?
— Все понятно, — заскрежетал зубами Раф, — этот засранец был с бабой, и поэтому не открыл мне дверь в мою же собственную квартиру… А ведь я звонил минут пятнадцать. Ну, что мне с ним сделать, с этим сучьим выродком?!
— Убить подлую тварь! — посоветовал Герман.
— Да, я был с бабой, подтверждаю, но, клянусь, не слышал никакого звонка…
— Ну, разумеется, не слышал: ты, когда с бабой, глохнешь на оба уха.
— Так вот… я проснулся оттого, что услышал, что какая-то птица подлетала ко мне…
— Намекаешь на…
— Чего мне намекать. Я слышал. Она даже крылом меня задела. Проснулся, никого нет.
— Обычное дело. Это голубь. Птица смерти, — промолвил Раф.
— Голубь всегда был птицей мира, дурак, — забасил Герман. — Вспомни Пикассо…
— Хоть ты и премьер-министр, но пошел бы ты со своим Пикассо куда подальше. Повторяю, голубь — птица смерти. Она примеривалась. В соответствии с народными преданиями, которым нельзя не доверять, души людей переселяются в голубей… Вот птичка и прилетала, чтобы на месте ознакомиться с душой, которую ей вскорости предстоит втиснуть в своё голубиное нутро.
— Ну и черт с ней! — легкомысленно сказал старина Гарри. — Как прилетела, так и улетела.
— Любопытно было бы знать, в кого переселится душа старины Гарри после того, как смерть вырвет его из наших рядов… — сказал Тит.
— Если в кого и переселится душа старины Гарри, так это… — Герман замолчал и выразительно посмотрел на друзей.
— Договаривай! — пронзительным голосом выкрикнул старина Гарри. — Договаривай, проклятый наймит капитализма, чинодрал и коррупционер…
— Неблагодарный! Скажи, ты хочешь получить квартиру Маяковского?
— Каюсь, Герман, каюсь!
— То-то же! Твое искреннее раскаяние проняло меня до слёз, и потому я не стану никому говорить, что твоя душа, если и переселится в какую-нибудь птицу, то это вряд ли будет голубь. Скорее, это будет попугай-какаду. Тем более что ты, — Колосовский внимательно посмотрел на Зубрицкого в профиль, — тем более что ты и при жизни-то был на него похож…
Друзья ещё долго пикировались, но Раф их почти не слышал.
Ему захотелось закрыть глаза и вновь оказаться рядом с удивительно прекрасной рекой, обрамленной золотыми берегами. Он закрыл глаза, но увидел лишь тьму.
Решение пришло неожиданно.
Раф хотел тут же ринуться прочь, но благоразумно удержался. Он не мог отказаться от того, чего страстно желал.
…Ту ночь, ту последнюю ночь перед бегством, Раф провел с Мартой.
Он несколько раз говорил ей, что любит ее. Казалось, говорил страстно, с чувством, а выходило неубедительно и жалко. И, в конце концов, он сам почувствовал это.
А Марта молчала. Смотрела на него удивленно-отстраненным взглядом и молчала.
Он едва не сделал ей предложение. Остановился в миллиметре от роковой черты.
"Еще немного, и я бы подставил шею под петлю", подумал он.
…Раф лежал на спине, ожидая, когда Марта заснет покрепче. Дождавшись, Раф распялил губы, как в детстве, и заплакал…
Он плакал холодными страшными слезами. Выхода не было. Жизнь подходила к концу.
Раф с невероятной, чудовищной и ледяной ясностью понял, что совсем скоро он умрет и исчезнет к чертовой матери это его никому не нужное "я", померкнет свет, уйдет в никуда его великий, живой бесконечный мир, который, собственно, и есть он, Раф. И всё, всё — всё! — обратится в пустоту, в пепел, в тлен… Его мысли сгинут, и его самого забудут… забудут — самое большее — через пару лет после погребения.
Рафа тянуло в сон, но он боялся уснуть и не проснуться.
Ночь пройдет. Завтра, если оно наступит, будет первым днём его последней попытки перехитрить судьбу.
…Ему вспомнился бродяга на соседней скамейке. Брат. Единственный на свете человек, который ему по-настоящему дорог. И к которому он не подошел. Не заговорил.